Пасмурным, туманным январским утром к зданию Н-ского института подъехали извозчичьи сани. Швейцар, еще одетый по утреннему, без обычной своей красной ливреи, деловито вышел на подъезд и высадил закутанную в платки фигуру.
— Все ли у нас благополучно, Павел? — обратилась к нему с вопросом маленькая женщина.
— Все благополучно. Добро пожаловать, Августа Христиановна.
— А я раньше срока, знаете ли, вернулась из отпуска, Павел; сердце болело все время, думала, не нашалили бы как-нибудь мои проказницы. Просто места не могла себе найти, — говорила фрейлейн Брунс, освобождаясь при помощи швейцара от всех своих теплых платков и шубы.
Затем она прошла на лестницу, поднялась на третий этаж и остановилась перед дверью своей комнаты, находящейся по соседству с выпускным дортуаром, перед дверью, которую к несчастью выпускные забыли запереть в эту ночь.
— O, mein Gott! Was ist denn das?[23] — вырвалось с ужасом из груди немки, лишь только она перешагнула порог своего жилища.
В комнате царила полутемнота, благодаря спущенным шторам и промозглому туманному утру, но было не настолько темно, чтобы зоркие глаза фрейлейн не могли рассмотреть того хаотического беспорядка, который царил в аккуратной, обычно, комнате немки. На полу, на креслах и диване, всюду валялись игрушки: разноцветные кубики, кукла с отбитым носом, плюшевый медведь, тройка лошадей, мячик, кое-что из игрушечного сервиза. Тут же были небрежно кинуты и принадлежности детского туалета: какие-то юбочки, миниатюрные сапожки и чулочки. А на столе стоял небольшой аквариум с плавающими в нем золотыми рыбками, с юрко скользящими среди трав тритонами.
Но все это было бы еще с полбеды, если бы игрушками, сапожками и аквариумом закончилось дело.
На свое несчастье, Августа Христиановна подошла к постели, находившейся за занавесью, отдернула ее и отступила назад с криком неподдельного испуга. В ее кровати, тщательно прикрытая тигровым одеялом спала маленькая белобрысая девочка.
Если бы гром небесный прогремел среди январского студеного утра над почтенной головой фрейлейн Брунс, она удивилась бы не больше, нежели присутствию этого безмятежно спавшего в ее собственной постели ребенка.
Крик Скифки разбудил Глашу. Она раскрыла заспанные глаза, протерла их кулачками и неожиданно села на постели.
— Кто ти тякая? — обратилась она самым спокойным тоном к очутившейся около нее незнакомой женщине с пуговицеобразным носом и чересчур румяными щеками.
Ах, девчонка еще осмеливается обращаться к ней этим тоном хозяйки!
Августа Христиановна буквально онемела от гнева. Она схватила за руку Глашу, вытащила ее из постели, поставила на коврик перед собой и, захлебываясь от негодования и злости, не могла произнести ни слова.
Так она стояла несколько минут среди своей комнаты.
Между тем, быстро раскрылась смежная с дортуаром дверь, и три десятка черненьких, белокурых и русых головок просунулись в нее.
— Скифка вернулась, mesdames! Все пропало! — Полным отчаяния шепотом вырвалось у Тамары Тер-Дуяровой.
— Finita la comedia![24] — Сорвалось с губ смугленького «Алеко».
— Дорогая моя, это ужас, ужас! — готовая разразиться истерическим плачем, крикнула Зина Алферова.
— Мне дурно. Дайте капель, — простонала Валерьянка.
Расталкивая самым бесцеремонным образом подруг, Ника Баян бросилась к Глаше. И прежде, чем кто-либо успел произнести слово, подхватила ее на руки и кинулась с ней вместе в коридор.
Августа Христиановна, красная как пион, негодующая и злая, бросилась вслед за ними. Но Золотая рыбка, осененная быстрой как молния мыслью, не теряя ни на секунду самообладания, в два прыжка метнулась к столу, на котором красовался ее собственный, принесенный сюда накануне для развлечения Глаши аквариум, и приподняв его над головой, изо всех сил брякнула им об пол. Осколки стекла с дрожащим звоном разлетелись по паркету. Золотые рыбки затрепетали. Два тритона кинулись по направлению к раскрытой настежь в коридор двери.
— Лида! Лида! Что ты сделала, безумная! — бросились к ней подруги.
— Она с ума сошла! Она сошла с ума! — кричала Шарадзе, вытаращив глаза от ужаса.
— Они умерли! Я их убила! — вопила с рыданием Тольская, опускаясь на колени подле погибающих рыбок.
— Ай! Ай! Тритон мне в сапог забрался! — кричала в страхе Маша Лихачева, вскакивая с ногами на диван.
— Ай! — пронзительно визжала Неточка Козельская, а за ней и остальные.
— Успокойтесь, mesdames, тритон не змея, не ужалит вас… — надрывался черненький Алеко.
— Was ist denn das?! O, mein Gott![25] — в тоске и ужасе простонала Августа Христиановна, в позе беспомощного отчаяния застывая на пороге при виде такого Содома.