В то утро я проснулся уже усталым, яркий свет почти летнего солнца злил меня. Вул принёс мне умыться, и в который раз начал говорить о том, что мне пора образумиться. Но я думал только о том, что настоя осталось ещё на две-три ночи, не больше. Его голос зудел у меня в ушах и отдавался болью в голове. Когда слуга заявил, что мне тоже надо бы найти себе жену, я ударил его.
Я бил его долго, до крови, а он даже не пытался уклониться, и только всё продолжал что-то бормотать.
С чувством злой радости я наконец-то отослал Вула. Хоть кому-то я отплатил за свою усталость и тоску, за собственную низость, за ощущение западни, в которую я попал. Вскоре мне стало стыдно. Каждый день я мучил единственного человека, связывавшего меня с Раян, Раян, которую я не сумел спасти. Я понимал, что я – никчёмный, никому не нужный мерзавец, и от этого мне снова хотелось издеваться над кем-то, быть равнодушным и беспощадным.
Немного успокоившись, я прилёг возле окна и стал глядеть на качающиеся деревья. Неожиданно я заметил, что какой-то подросток пытается перелезть по веткам яблонь через забор, окружавший наш дом. Слуги уже давно не обрезали старые деревья, сад стоял заброшенный, так что его затея вполне могла увенчаться успехом. Мне стало любопытно, что он станет делать дальше, так что я, стараясь остаться незамеченным, начал за ним наблюдать. Юноша спустился вниз, поискал для себя уголок поглуше и сел на землю, прислонившись к стволу. Судя по всему, он полагал, что здесь уже никто не живет. Когда подросток взял в руки кинжал и приподнял рубаху, я понял, что происходит, вскочил на ноги и выбежал на двор.
Выбить оружие, которое этот юный дурак уже приставил к своей груди, я не успевал. Но кое-какие шансы оставались. Благородные в первую очередь учат детей владеть палашом, уделяя мало внимания прочим видам вооружения. Рубящие удары отрабатывают при этом куда дольше, чем колющие – для них нужна сила, которая приобретается не сразу. Да и в учебном поединке такие удары безопаснее. Обычно те, кто начал осваивать палаш, хуже, чем сражающиеся на кинжалах или, тем более, лучники, понимают, как устроено человеческое тело, поскольку для них важнее сила удара, а не его точность. И больше всего глупостей почему-то совершают, пытаясь разобраться в том, где расположено сердце.
Так и есть. Когда я подбежал, он ещё держался за рукоять. У парня хватило мужества, чтобы глубоко загнать в себя кинжал, но он ещё дышал. Не попал в сердце, зато, судя по крови на губах, задел себе лёгкое. Оружие заклинилось в ране, не давая проходить воздуху, и это было очень хорошо, поскольку иначе у него оставалось бы лишь несколько мгновений жизни.
Я позвал Вула, мы вдвоём занесли его в дом и осторожно устроили на постели, где до этого лежал я. Я узнал юношу. Рыжеватые вьющиеся волосы, тёмные глаза – молодой Холи из семьи родственников Роди. Оборотень-лисёнок. Я не знаю, что случится с раной, если превратить его, не вытащив кинжала. Разумнее всего было бы вынуть оружие, пока он в человеческом облике, и быстро закрыть отверстие. Но переживёт ли это Холи? Обычное взбудораженное состояние, в которое часто впадают после тяжёлого ранения, уже сменилось у него безучастной слабостью, лицо покрылось холодным потом, взгляд был почти неподвижен. Я догадался, что надо сделать, и пошёл в подвал, где у меня стоял маковый настой, ругаясь про себя последними словами.
По счастью, парень оставался в сознании, и нам с Вулом удалось его напоить. Ожидая, пока снадобье сработает, я уговаривал его собраться с силами и бороться:
- Холи, никогда не надо сражаться на стороне собственной смерти. Это наш враг, не верь ей. Пока ты жив, всё может перемениться к лучшему, а твоя гибель только порадует ненавистников и огорчит тех, кто тебя любит. Никто не знает точно, что ждёт нас впереди, и сдаться раньше времени – значит уступить собственному страху.
Пытаясь его убедить, я чувствовал, как краска заливает моё лицо. Ведь по сути дела все последние луны я и сам убивал себя, только медленно. Вправе ли я всё это говорить?
Но Холи слабо кивнул, и я понял, что он готов выполнять мои распоряжения:
- Я дам тебе знак, выдерну кинжал, и после этого ты примешь свой второй облик. Постарайся как можно скорее залечить рану, иначе она тебя погубит.
Наконец его зрачки сузились, и я понял, что настой подействовал. Я ухватился за рукоять, потянув её на себя со всей возможной силой. Юноша выгнулся дугой и закусил губу, но всё прошло легче, чем я опасался. Воздух тут же начал входить в отверстие, но я прикрыл его лоскутом кожи, который уже держал наготове.
Сил на превращение у Холи не хватало, и я немного помог ему, стараясь, чтобы это осталось незамеченным. Спустя мгновенье на постели извивался молодой лис, отхаркивающий кровь из пасти. Я придерживал его обеими руками, чтобы он себе не повредил. Прошло довольно много времени, прежде чем Холи почти полностью заживил рану, затих и уснул.
Чувствуя себя совершенно измочаленным, я отослал Вула с запиской для родителей юноши, добрался до соседней постели и тоже заснул, не раздеваясь.
Проснулся я уже ранним утром следующего дня, солнце только всходило. Лисёнок дремал под одеялом и тихо поскуливал, свернувшись калачиком. Я решил, что, пожалуй, уже пора снова обратить его в человека. Через некоторое время можно будет разбудить Холи и напоить отваром, помогающим при лёгочных болезнях. Жена Вула уже затопила печь, и я хлопотал на кухне рядом с ней, когда услышал быстро прервавшийся хрип.
Холи, вытянувшись, лежал на постели, и из его груди снова торчал нож. Только воткнувший его, в отличие от юноши, не промахнулся. Одеяло было откинуто, дверь распахнута настежь, калитка открыта. Я добежал до ограды, но убийцы уже и след простыл. Вул поливал деревья с другой стороны дома, и никого не заметил.
Сначала я мог лишь целиком отдаться охватившим меня печали и гневу, потом начал размышлять. Самоубийство подростка может иметь множество причин – несчастная любовь, уязвлённая гордость, долг чести, постыдная болезнь. Впрочем, последнее исключалось – в этом я кое-что понимал. Порой мне кажется, что юность сама по себе – опасная хворь, которая у иных заканчивается смертью. Я выжил, но вряд ли выздоровел вполне, и, по всей видимости, останусь таким, как есть, уже до гробовой доски. Но если кто-то так сильно желал его гибели, что добил раненого, то и к самоубийству Холи могли склонить - если не угрозами, то чем-то, более действенным. Я помнил взгляд, обращённый на меня подростком, когда я вытаскивал кинжал. Холи хотел жить, но что-то заставляло его думать о смерти.
Искать его здесь мог лишь кто-то, получивший мою записку или знающий о ней. Я уже давно никуда не выбирался, но понимал, что мне надо лично прийти к родителям с дурной вестью. Подойдя к зеркалу, я подумал, что сам не пустил бы на порог такого гостя. Покрасневшие глаза, обросшее щетиной лицо. Я потребовал у Вула приготовить свежую и пристойную одежду, но сначала, взяв на кухне ещё горячей воды, долго отмывался. Все мышцы ломило. Перед выходом я покрутился у зеркала, заставляя себя изобразить бодрый и здравый вид. По дороге мне пришлось зайти ещё к цирюльнику и слушать его бессмысленную болтовню.
Нет ничего кошмарнее, чем видеть лица, устремлённые на тебя с надеждой, и знать, что тебе сейчас придётся сказать. Орт и Лари уже были одеты для выхода, и, судя по всему, как раз собирались меня навестить. Мать бросилась ко мне со словами:
- Холи лучше? Ему правда лучше?
- Он уже поправлялся, но кто-то пробрался в дом и зарезал его. У мальчика была сильная воля, он готов был бороться, но его убили во сне, предательски, - добавил я, как будто это могло что-то изменить. – И я найду убийцу, пусть даже мне придётся просить вас открыть мне всё, о чём вы предпочли бы молчать. Клянусь своей второй природой и своими предками, что ни одно ваше слово не уйдёт из моих губ. Не говорите пока никому о том, что случилось.