Пожав плечами, скрытыми черным фраком, я свернул в проулок. Я шел, ориентируясь на некое внутреннее ощущение — словно вместо моего сердца был моток пряжи, а кто-то невидимый там, в темноте переулка, осторожно наматывал нитку, притягивая меня к себе. Кто-то — я знал это наверняка, и все же, парадокс, не переставал надеяться — мертвый.
Проулок закончился тупиком — высокой глухой стеной каменной громады. В углу, скрытое полумраком, лежало девичье тело. Я приблизился к ней, инстинктивно стараясь ступать мягко, позабыв, что она уже никогда не сможет услышать меня. Сейчас она бредет по Пустыне Снов, но где закончится ее путь, знают только боги.
Оглядевшись по сторонам и удостоверившись, что за мной никто не наблюдает, я вскинул ладонь. Спустя мгновение на нем заплясал огонек, словно вырванный с чьей-то свечи — впрочем, так оно и было. Огонь не причинял вреда ни моей коже, ни перчатке из белой лайки, но позволял мне хорошо рассмотреть лежащую на земле девушку.
Несомненно, при жизни она была очень красива — правильные черты лица, аккуратный вздернутый носик, веснушки, рассыпанные по золотистой коже. Но сейчас черты ее милого лица были искажены печатью смерти — глаза вытаращены, в них навеки застыл страх, на шее в том месте, где равнодушный металл соприкоснулся с нежной кожей — порез. Как росчерк пера, макнувшего в ярко-алые чернила — подпись на приговоре незнакомки, где было только одно слово: «Смерть».
Я стоял над ней, размышляя: что привело привлекательную юную леди, облаченную в дорогие шелка, в этот проулок? Некая тайна, провидение или случайность? Была ли она одна или ее служанка попросту сбежала, когда на ее госпожу напали? Увы, но и такое случалось не раз. Сколько ни плати, собственная жизнь всегда кажется дороже.
Но, разумеется, больше всего меня волновал совершенно другой вопрос: кто ее убил. Я присел на корточки, откинув назад фалды фрака, аккуратно положил на землю серебряную трость с набалдашником в виде львиной головы. Склонившись над незнакомкой, заглянул в ее глаза.
В то же мгновение меня подхватил и закружил черный поток. А затем, когда головокружение закончилось, на меня обрушился целый шквал чужих эмоции, которые буквально затопили меня с головой. Я видел то, что видела незнакомка за несколько минут за своей смерти.
Я не видел ее лица, ведь я смотрел на мир ее глазами. Видел знакомый уже проулок, чувствовал страх, горящий в каждой клеточке ее тела и заставляющий ее все бежать и бежать вперед. Кто-то схватил ее сзади — я ощутил это прикосновение собственной кожей. Схватил за локоть и дернул на себя, разворачивая. Я инстинктивно вздрогнул, в моей — ее — голове прозвучал женский крик. Ее собственный вскрик. А затем я увидел лицо нападавшего.
Темно-рыжие волосы, прикрытые кепкой, жидкие усы. Неприятное, покрытое рытвинами, лицо, перекошенное от злости и решимости. В руке — нож — тот самый, что несколькими минутами позже оставит длинную рану на шее молодой леди. И из этой раны навстречу небу потянется ее душа.
«Кошелек или жизнь» — вот он, истинный приговор, выбор, оставленный незнакомке. И она выбирает, торопливо сдергивая атласную перчатку с тонкой руки и отбрасывая ее на мощеную плитку. Сдергивает кольца, и пальцы дрожат, выдавая текущий по венам страх. Следом в ладонь грабителя падают и сережки, и крошечный ридикюль.
— И медальон, — ухмыляется тот, обнажая темные от табака зубы.
И тут она медлит. Я вижу руку, взметнувшуюся к шее, чувствую прикосновение пальцев к нагретому девичьим телом металлу. Они сжимаются, но не спешат снимать с шеи медальон и вкладывать в жадно протянутые руки.
— Чего застыла? Медальон давай! — грабитель нервно облизнул губы.
На меня обрушились обрывки воспоминаний с ароматом цветущего миндаля: горечь и сладость в едином порыве. Чье-то лицо: мужественное, красивое, с ноткой дерзости во взгляде. Жадный поцелуй и переливистый смех — ее смех. Ее лицо — бледное, сильно контрастирующее с черным шерстяным платьем, и опустившаяся вниз черная вуаль. Боль и нежность к тому, кто ушел слишком рано, и нежелание расставаться с вещью, которая так сильно напоминала о нем, которая была дороже всего золота мира.
Нельзя привязываться к вещам, нельзя привязываться к людям — я выучил это давно, но постоянно нарушал собственный же зарок.
Грабитель бросился вперед, незнакомка попыталась его оттолкнуть — глупо, но желание сохранить память об умершем любимым оказалась сильнее страха, заглушила инстинкты. Недолгая борьба с заранее предрешенным финалом. И — алый росчерк на белой коже. Я не мог видеть его, но почувствовал ослепительную вспышку боли, сменившуюся всепоглощающей тьмой.