Софья Ролдугина
Та, что всегда возвращается
Это случилось, когда на пустыре за стройкой вдруг расцвели одуванчики — в самом конце октября.
Сквозь жухлую траву сначала пробились листья — крепкие, разлапистые, похожие на жадные растопыренные ладошки. Два дня они ловили скудный осенний свет, сберегая каждую каплю, а потом из последних сил вытолкнули наружу тугие зеленые кулачки бутонов. В понедельник утром, когда Марисоль шла на рынок, они еще были плотно сомкнуты. К обеду — приоткрылись, робко желтея среди жухлой травы. А в четверг весь пустырь накрыло солнечное, горьковато пахнущее одуванчиковое одеяло. Дети с гиканьем носились среди цветов и хохотали — на головах венки, как короны, руки перепачканы млечным соком. Позабытые рюкзаки с учебниками и шапки были свалены в кучу на краю пустыря.
— Чудно же… Одуванчики накануне зимы, — пробормотала Марисоль и даже остановилась посмотреть. Правда, ненадолго: старые кости ныли от долгой прогулки и холодного ветра. — Эге! Да там же младшенькие Петры бегают! В самый разгар школьных занятий! Надо к ней заглянуть, что ли, предупредить…
Сказано — сделано. Благо жила Петра всего-то через улицу, и камин у нее был даже уютнее и жарче, а кресла — мягче, чем у Марисоль.
Старую подругу Петра встретила с радостью. Попеняла немного, что та редко заходит — уже два дня не была в гостях, негодница! — но все равно заварила вкусного чаю с вишневыми и смородиновыми листьями, достала из буфета вазочку с тягучим гречишным мёдом и пачку кунжутного печенья. Все три Петрины кошки — Урд, Верд и Скульд — тут же сбежались к столу, хотя прекрасно знали, что подачек ждать от строгой хозяйки — пустое дело.
— Видела твоих правнучков, — наябедничала Марисоль, почесывая за ушком пушистую Урд. — Носятся как угорелые. Прямо на пустыре, представляешь? Среди этих чудных одуванчиков!
Петра по обыкновению ничему не удивилась — ни цветам в октябре, ни правнучкам, сбежавшим с уроков. Только задумалась о чем-то.
— Подожди-ка здесь, — попросила она. — Попробую позвонить Михелю.
Михель был директором школы и — когда-то невероятно давно — Петриным неудачливым ухажером.
— Позвони, позвони, — сонно закивала Марисоль, а потом подумала, что это немного слишком — жаловаться директору из-за одного-единственного прогула. В конце концов, такое уж дивное время — детство, когда одуванчики на соседнем пустыре важнее математики, истории и черчения вместе взятых.
Петра скоро вернулась — разом постаревшая лет на десять, хотя куда уж, казалось, больше. Она растерянно замерла на пороге комнаты, а потом, поджимая сухие губы, поковыляла к буфету. Неловко провернула ключ в скважине, отворила дверцы и достала плоскую, широкую бутылочку из темно-розового стекла.
— Черешневый ликёр, — пояснила Петра, тяжело опускаясь в кресло. — Хочу в чай себе капнуть немножко. Да и тебе не повредит… Михель вчера умер. Вот сегодня детишек из школы и отпустили…
— Дела-а-а, — только и сумела произнести Марисоль.
Отчего-то сразу вспомнилось, что Михель был старше ее всего на три года. Почти ровесники… Получается, что из их довоенного выпуска остались только двое — она да еще Петра.
Михель на здоровье не жаловался. А у нее, Марисоль, и сердце пошаливает, и кашель давно наваливается по утрам…
— Соседка видела, — произнесла вдруг Петра странно хриплым голосом, — что к нему накануне приходила цветочница.
Марисоль поперхнулась чаем.
— Кто-кто?
— Цветочница. Вроде бы молодая женщина в синем пальто и с корзиной, полной одуванчиков.
— Постой-ка, — нахмурилась Марисоль. — Что-то больно знакомо все. А в том году, когда хоронили Вальхена, разве не было у могилы корзины с одуванчиками?
— Была, — вздохнула Петра, потерянно скрещивая на груди сморщенные руки. К чашке с чаем она даже не притронулась. — Каждый год одно и то же… А я ведь знаю эту женщину, Мари. Ту, которая возвращается снова и снова, и цветы у её ног распускаются даже зимой.
«Кто это?» — хотела спросить Марисоль, но гортань словно онемела. А Петра продолжала говорить и говорить, уже не слишком заботясь о том, слушают ли ее. Так, как будто важней всего в этот миг было излить слова, долго-долго копившиеся внутри, а что потом — неважно.
— …В последний раз я видела ее пять лет назад, у дома Кальвина. Все то же синее пальто; лицо молодое, как у моей младшей внучки; шляпа надвинута на самый лоб и за вуалью не видно глаз. В правой руке — корзина с цветами, а в левой — школьная тетрадь, желтая от времени. Готова клясться, там записаны имена, и ничего больше. Может, и мое есть… Я тогда испугалась страшно, но та женщина просто улыбнулась и покачала головой — еще не время, мол. И постучалась в дверь к Кальвину.