Все-таки, встретив на другой день Яшку на улице, Иван, придав голосу стрельцовскую решительность, спросил:
— Ты чего это, Яшка, башку мне собрался отрывать?
Яшка на мгновение вроде смутился, но ответил грубо:
— Нужна мне твоя башка!
И, добавив грязное ругательство, быстро зашагал прочь.
«Болтнул, а теперь струсил», — самонадеянно подумал Иван.
Но еще плохо он умел разбираться в людях.
Случилось это в январе, на другой день после крещения. Праздник этот в селе справляли широко. На пруду расчищали большую прорубь, над ней ставили саженной высоты ледяной крест, раньше, говорят, в этой «крещенской купели» окунались желающие смыть все грехи, но теперь не находилось смельчаков нырять в ледяную воду: то ли грешить стали меньше, то ли грех за грех не признавали. Зато бабки вычерпывали из проруби огромное количество «свяченой воды» в склянки, банки, бутылки, а потом кропили ею тараканов в углах избы, брызгали на коров и овец в хлевах. Вечером копотью свечи выводили они кресты на притолоках дверей и окон, чтобы «нечистый» не пробрался в избу. Ну, а для мужиков и крещение — благая статья самогону выпить.
В тот день почту из волости привезли только вечером, когда совсем уже смерклось. Иван разобрался в присланных бумагах, письмах, потом занялся газетами «Беднотой» и уездной — «Молотом». В сельсовете горела пятилинейная лампа, заправленная керосином, а дома в лучшем случае чадила коптилка, а чаще освещались лучиной. Поэтому Иван и не торопился домой.
Вышел он из Совета, когда уже ни в одном окне по селу не мерцало огонька: спать зимой заваливались раным-рано — с чадной лучиной долго не засидишься.
Январский мороз прихватил крепко. Из-за крыш выползла луна. Она была большая, с оборванным краем. Тени от нее лежали длинные и густо-темные. Зато там, куда упал лунный свет, снег голубел, светился сам, рассыпался искрами.
Ближайшая дорога лежала по проулку между бань и через пруд. В узком проулке скопилась темнота, а впереди голубым призраком сиял огромный ледяной крест над черной дымящейся прорубью.
Заглядевшись, Иван ничего не слышал, а только ощутил тяжелый удар. Может быть, он сам успел чуть отклониться, не увидев, а почувствовав занесенный над его головой тяжелый сердечник, а может, дрогнула рука ударявшего, только удар, скользнув по шапке, пришелся на левое плечо. Острая, нестерпимая боль пронизала все тело, а рука сразу отяжелела, беспомощно повисла. Пока не обрушился второй удар, Иван успел заметить несколько человек. Прямо в него уперлись глаза Яшки Захаркина. Нет, не заплывшие жиром щелочки, а широко открытые глаза, ненавистью налитые зрачки.
Больше ничего Иван не запомнил: удар по голове сбил его с ног, потушил сознание. Впрочем, не совсем — он еще, кажется, слышал:
— В прорубь его — пускай там хлеб ищет!
А может, и не было этого. Как он выбрался из воды на лед, память не сохранила. Наверное, жгучий холод заставил двигаться тело, которое еще не совсем оставила жизнь.
Хорошо, что через пруд шли от всенощной женщины. Увидев его, наполовину вылезшего из проруби на лед, они подняли крик, собрали народ…
ТА, ДАЛЕКАЯ ВЕСНА
Только материнская самоотверженность вырвала его у смерти. Двухстороннее воспаление легких, переломана левая ключица, сотрясение мозга. Хорошо еще, что теплая меховая шапка смягчила удар — череп уцелел. И все равно больше месяца сознание не возвращалось к Ивану. В таком состоянии его невозможно было бы довезти до волостной больницы. Мать упросила приехать фельдшерицу из монастыря.
Осмотрев Ивана, монашка перечислила все травмы и, возведя глаза к небу, заключила:
— Все в руках божьих. Тут только воля его, а человеческие хлопоты бесполезны. Молитесь ему…
Такой рецепт не устраивал мать: на бога она не надеялась. Целый месяц все ночи она просидела у постели сына. А он метался в жару, срывал с головы компресс, бредил, пытался вскочить. Или лежал пластом, неподвижно, с заострившимися чертами лица и провалившимися глазами.
И тогда матери казалось, что жизнь окончательно покидает его. Но и в эти минуты она не отчаивалась: несмотря ни на что, боролась за жизнь сына и не сомневалась, что сможет отогнать от него смерть.
И отогнала. Через пять недель Иван пришел в сознание. Слабый, беспомощный, но живой.
У смерти она его вырвала, теперь надо было поставить на ноги. Надо кормить и кормить.