— Не придет Евлампий, пожалуй, в Совет, — засомневался Иван. — Он сюда не заходил даже когда Бакин в председателях сидел.
— Не придет — под наганом приведу, — шлепнул по кобуре Сергунов.
Но Евлампий беспрекословно явился в Совет.
Высокий, стройный красавец с холеным лицом, с черной бородой и пышными волосами без единой сединки, Евлампий держался спокойно, с достоинством. Он вошел, снял черную широкополую шляпу и поклонился:
— Здравствуйте, граждане!
Сергунов не ответил, недобро глядя на священника.
Евлампий словно бы и не заметил этого. Он спокойно прошел вперед, сел на лавку напротив Сергунова, привычным жестом расправил бороду, провел большим пальцем по усам и спросил:
— Вызывать изволили?
— Да, — коротко бросил Сергунов.
— А известно ли вам, уважаемый, что по новым законам церковь отделена от государства и местной власти не подчинена?
Ивану показалось, что Сергунов на какой-то момент растерялся от поповской наглости, но быстро нашелся.
— Я и не приглашал к себе церковь, — усмехнулся он, — вызвал гражданина Боголепского, живущего в селе Крутогорке.
Священник, опустив глаза, только сокрушенно развел руками.
— Воля ваша — ваша власть.
— Так вот, гражданин Боголепский, я хочу знать: почему, по какому праву вы в своих проповедях при всем народе порочите Советскую власть?
— Никогда ни единым словом не похулил Советскую власть, ибо нет власти аще не от бога, — опять, не подымая глаз, произнес Евлампий.
— А про игуменских лошадей говорили? Про лишение прав кулаков говорили? На сходы не приходить призывали?
— Я говорил от священного писания. О черствости душ людских сокрушался, — смиренно ответил священник. — Проповедь высокой нравственности всегда была обязанностью православной церкви.
— Это не проповедь нравственности, а агитация против Советской власти! Большевиков ругали?
— А это дело моих взглядов. — Евлампий поднял глаза и уставился на Сергунова злым, ненавидящим взглядом. — Еще раз вынужден повторить: церковь отделена от государства, и у вас нет права вмешиваться в то, что делается и говорится в храме божием.
— Агитировать против Советской власти не позволим нигде! Отделена церковь? Вот и занимайтесь своими церковными делами. Молитесь, пока лоб не расшибете, а в дела общества не суйтесь — худо будет! Понятно?
Священник опять упрямо повторил:
— Церковь никому не подчинена, кроме бога.
— И без бога разберемся. А если что вам непонятно — Чека разъяснит, гражданин Боголепский.
Священник опять развел руками и сокрушенно вздохнул:
— Власть ваша.
— Да уж, конечно, не ваша. Кончилась ваша власть! — зло сказал Сергунов и добавил: — Выходит, договорились и говорить больше не о чем.
Евлампий поднялся со скамьи, надел шляпу и, не попрощавшись, вышел.
АКИМ КРИВОЙ
Через неделю новое правление расстаралось: в лавку товар привезли. И вышел вокруг этого опять большой шум.
В город отправились Говорок и Семен на двух подводах, запряженных игуменскими конями. Сергунов тоже на первый раз с ними поехал. Три дня проездили. На четвертый к вечеру чуть не все село сбежалось к потребительской лавке. Пока разгружали, каждый увидел: мануфактура, ящик мыла, бочка керосина, кое-какой скобяной товар, несколько кос, серпов, гвоздей два ящика; всего этого село давно не видело, а главное — три куля соли. Соль в селе, как золото, ценилась: не было ее — все старые солоницы во щах выварили.
Бабы с мешками и с кошелками сбежались. Только Говорок, непривычно важный и немногословный, объявил:
— Завтра, бабы, завтра. Сегодня время позднее — разобраться с товаром не поспеем.
Важным стал Тимофей Говорок. Было от чего: Аким Кривой за все время столько товару в лавку не доставлял. Если чего и получал, то норовил ночью привезти — и прямо к себе во двор. А тут товар сгружали на глазах у всех — смотрите, люди добрые!
Сгрузили товар. Заперли лавку. Говорок пять раз проверил каждый запор. Только после этого домой пошел. Идет и все на лавку, полную товара, оглядывается.
Иван, Федя, Колька и Семен погнали кооперативных коней в ночное. Сухое, жаркое лето стояло. Трава выгорела — корм плохой, только в березовой роще у болота есть еще немного травы.
Спутали лошадей, пустили на выпас, а сами развели костер и расположились вокруг него.
Июльские ночи стали длиннее, и заря потухала совсем. В темноте тяжело топали лошади, прыгая на спутанных ногах. Потрескивал костер, бросая вверх, в черноту ночи, звездочки искр.