Стрельцов загорелся, увлекся. Глаза его одержимо сверкали: несмотря на крепкий мороз, он распахнул шинель. Слова, которые он произносил с жаром, были для него не просто словами, а тем, чему он отдавал все силы, всего себя. И не столько словами, а сколько уверенностью в правоте своей он, еще почти мальчишка, заставлял слушать, верить ему даже хмурых мужиков.
— Пройдет немного времени, — говорил он, — и вы сами не узнаете своей Крутогорки. Вместо соломы железом перекроете все избы. Не в холст, не в ситец, а в шелк и шерсть будут одеваться люди. Здесь, на площади, школу каменную в два этажа поставим, чтобы все ребята учиться могли не хуже, чем в городе. Дайте только срок Советской власти со всеми врагами разделаться да от всех войн оправиться…
Иван и раньше бывал на сельских сходах. Шумливые это были сборища. Вопросы решались не столько голосованием, сколько криком: кто перекричит, того и верх. На этот раз мужики стояли молча. Решался вопрос о самом больном — о хлебе. Знали, криком тут не возьмешь: отрядников два десятка, и у каждого — в руках винтовка. Сила! Опять же многих за живое взяла горячая речь Стрельцова. Получается правильно: землю у монастыря отняла и отдала мужику Советская власть. Ленин декрет подписал. И, как видно, накрепко подписал: эти же винтовки в руках отрядников не дадут у мужика землю обратно отобрать. Только и открыто поддержать отрядников не с руки: эти перед глазами с винтовками да гранатами, а позади в мужицкий затылок смотрят бандитские обрезы. Болтают, у Русайкина и пулемет есть. Конечное дело, Русайкин бандит — трудовому мужику с ним не по пути, а только и у него сила. Вот тут и смотри. Видно, надежнее помалкивать до поры до времени.
Молчали. Только похрустывал снег под лаптями.
Не раз Ивану доводилось и городских ораторов слушать, но как-то слова, их проходили мимо, не затрагивали. Интереснее было, как говорит городской, а не что говорит. Но сейчас было по-другому. Стрельцов говорил горячо, убедительно, слова согревали душевным жаром, и они волновали Ивана, доходили до сердца, будили в нем ответный жар.
Пришло время, когда он, Иван Бойцов, должен определить свое место в этом мире.
С кем он?
Ясно — не с бандитом Русайкиным, не с живоглотом Макеем Парамоновым, даже не с ласковым Тихоном Бакиным, готовым услужить и тем, и другим.
Значит, он со Стрельцовым?
Да, теперь в этом для него сомнения не было. Прямо здесь, сейчас, он готов в лицо сказать Макею, что нужный Красной Армии хлеб он отправил в лес под охрану бандитов. Ему хотелось, чтобы Стрельцов взглянул на него, чтобы послал найти зерно, запрятанное Захаркиным. А он его запрятал — Иван в этом уверен.
Свою речь Стрельцов закончил по-деловому:
— Вашему селу надо внести по разверстке тысячу двести пудов ржи и сто пудов проса и гречихи.
— Где ж столько набрать? — выкрикнул Петр Захаркин.
— Поищешь, так и больше найдешь, — недобро сверкнул на него черными глазами Стрельцов. — Так вот, товарищи мужики, подворная разверстка вам известна. Ссыпать зерно давайте без задержки в общественный амбар. И уж не обессудьте: у кого не сразу найдется — поищем сами, и тогда пусть на себя пеняет…
Хлеб начали сдавать на следующее утро. Первыми везли кто победнее, кому сдавать понемногу.
К полудню Стрельцов с несколькими отрядниками пришел в Совет. Тихон засуетился, усадил его за стой на свое место. Стрельцов не обратил внимания на его суету, видно, думал совсем о другом. Его черные брови сошлись в одну прямую черту, около губ залегли глубокие складки.
— Что ж, председатель, — задумчиво сказал он, — выходит, нет хлеба, не соберем разверстку полностью.
— А где его взять, хлебушка-то? — подхватил Тихон. — Нет хлеба, нет! Какие уж излишки! Самим до новины не хватит.
— Значит, нет… Парамонов должен сто пудов, а привез тридцать. Говорит — последний, — словно бы безразлично произнес Стрельцов, а сам бросил на Тихона внимательный взгляд и спросил, не скрывая насмешки: — Нет, и искать, выходит, нечего?
До Тихона не дошла насмешка, и он заторопился с ответом:
— Нет, нет, милой! Чего там искать, все налицо…
— Есть хлеб! — неожиданно вмешался Иван. — Есть хлеб, только попрятали его, — более решительно повторил он.
Стрельцов резко повернулся к Ивану:
— Кто запрятал?
— Многие. У Макея Парамонова хлеба завались, только он его в лес отправил. Сам видел. — Под ободряющим взглядом Стрельцова Иван почувствовал себя увереннее, взрослее, сильнее Тихона, охающего да вздыхающего. — И у Петра Захаркина хлеба много. Перед праздником целую неделю самогон курили.