— На каком основании, не имея на то права, вы прогнали, да-да, буквально прогнали, заведующего лавкой Солодилова? Мы в волости ему доверяли.
— А сельское общество не доверяет: жулик он, на кулаков работал, лавку едва не спалил.
— Выдумки! Клевета это! — визгливо закричал Птицын. — У нас имеется заявление от членов кооперации. Вы допускаете черт знает что. Опытного продавца выгнали, а поставили малограмотного мужика. Товар раздаете по своему пристрастию — да-да, гражданин Сергунов, по вашему личному пристрастию, — и себя не забываете.
Как трудно сдержаться Сергунову, Иван видел. Он и сам бы с удовольствием влепил хорошую оплеуху этому инструктору. А Саня весь напрягся, покраснел от этого напряжения, но сдержался и только чуть вздрагивающим голосом спросил:
— Кто же это вам жалобу написал?
— Полноправные члены потребкооперации.
— Кто?
Сергунов поднялся со своего места с таким видом, что Птицын, побледнев, попятился.
— Уважаемые в селе люди, — пробормотал он.
Вытащив из портфельчика листок бумаги, исписанный корявым почерком, протянул Сергунову:
— Вот извольте посмотреть.
Сергунов, шевеля губами, прочитал, посмотрел на подписи.
— Гады! — ругнулся он. — Какие же это граждане? Кулаки-лишенцы!
— Вот-вот, — оживленно подхватил Птицын, — опять перегибы! И за это вам придется ответить, гражданин Сергунов. Не позволим вам шельмовать честных хлеборобов.
— Честных хлеборобов? Ах, ты…
Видно, лопнуло терпение у Сани, и такое он слово завернул, что Птицын только охнул и рот открыл. А молчавший все время Говорок схватил Сергунова за руку, уже начавшую расстегивать кобуру:
— Не замай его, Саня! Все ж начальство из волости.
— Какое, к черту, начальство! Кулацкий защитник, эсерик недобитый!
— Вы мне за это ответите! — попытался пригрозить Птицын, пятясь к двери.
— Ничего я тебе отвечать не буду, и топай отсюда, пока живой!
— Посмотрим, посмотрим, — пробормотал Птицын, застегнул свой портфельчик и громко хлопнул дверью.
Когда закрылась за ним дверь, Говорок укоризненно сказал:
— Уж больно ты горяч, Саня. Разве ж так с начальством можно?
— Какое это начальство? Кулацкий дружок. Из всех дырок у него эсер лезет. Убивать таких надо! — никак не мог успокоиться Сергунов.
А Птицын прямым ходом направился к Захаркиным. Весь день у них просидел. Один за другим прибегали к нему все обиженные, лишенные прав. А на следующее утро сам Петр Захаркин повез Птицына в волость на своей лошади.
Второй гость тоже оказался старым знакомым. Это был тот самый паренек, что весной неприветливо встретил Ивана и Кольку в упродкоме. Все та же помятая фуражка сдвинута на затылок, из-под нее лезут белобрысые волосы; на плечах — потертая кожаная тужурка, а под мышкой — потрепанная папка.
— Инструктор укомола по экправу Филипп Кожин, — представился он, пожимая Ивану руку.
Встретились они на поле. Комсомольцы двоили пар на монастырских лошадях вдове-солдатке Марфе Дьячковой. За двумя плугами ходили Федя и Семен; Иван и Колька, сменившись, отдыхали под кустиком. Тут к ним и подошел инструктор укомола. Привел его Петяй Лупандин.
— Далеко вы забрались, — охнул Филипп Кожин и повалился на траву между Иваном и Колькой. — Хорошо, что комсомольца вашего повстречал, а то вовек бы не нашел.
Иван смотрел на гостя искоса, настороженно. Он не забыл встречи в упродкоме.
Но сейчас Филипп вроде был не такой, как тогда. Простой парень, без гонору. И глаза веселые, и нос пуговицей облеплен мальчишескими веснушками.
— Ты чего косо посматриваешь? — лукаво прищурил один глаз Филипп. — Вспоминаешь, как я вас тогда встретил? Признаю — плохо встретил. А ты чего хотел? Кто вас разберет, какие вы. Я ж не знал, что вы комсомольцы, да еще боевики. В общем, плюнем и забудем! Да?
— Да, — охотно согласился Иван.
Филипп сбросил фуражку, снял кожанку и, вытирая с лица пот, сказал:
— По серьезным делам я к вам: по линии экправ молодежи.
— А что это — экправ? — спросил Колька.
— Экправ — экономические права молодежи, — объяснил Филипп. — Кулаки у вас есть?
— Как не быть! — ответил Иван.
— То-то! В другое село приедешь, говорят — нет кулаков, а копнешься — живоглот на живоглоте. Батраков держат? Молодежь до восемнадцати лет.
— Есть такие, — заспешил Колька. — У Макея Парамонова Гришан Куренков хребет ломает. Да еще девчонку Нюрку держат. Говорит — из жалости: братан у нее в армии и больше никого нет. Какая уж там жалость! День и ночь девчонка надрывается, а получает только тычки да затрещины. Да разве только на одного Макея ребята пластаются!