— Наветы все это! Клевета! — не сдержался Сергунов и стукнул кулаком по столу. — Неужели ты сам не видишь, товарищ Пазухин?
— Я все вижу, Саня. Поэтому и попросил уком партии поручить мне разобраться с этой писаниной. Разберусь, поверь, так, как надо.
Пазухин встал, прошелся по избе и, круто повернувшись, остановился перед Сергуновым.
— Нет, Саня, это не наветы, а стрельба из-за угла по цели. Цель — ты, большевик Сергунов. На войне враги тебе руку оторвали. Его вон, — Пазухин кивнул в сторону Ивана, — здесь едва не угробили. Стрельцова тоже здесь покалечили: легкие отбили парню. Ничего этим не добились. Теперь другие пути ищут. Любую твою промашку замечают. Если нет промашки — придумают. Им — кулакам, игуменье, эсеру-кооператору — одно нужно: свалить тебя. По недалекости своей думают: свалят Сергунова — опять их верх будет. Всю злобу на Советскую власть они на тебя перенесли. Ты, Саня, все же остерегайся. Наганом-то зря не маши, не давай оснований для таких вот наветов, но и наготове револьвер держи, рта не разевай. Они ни перед чем не остановятся…
Умный человек чекист Пазухин, словно вперед заглянул.
НЕНАВИСТЬ
Прошла зима.
Тяжелая зима. Для Ивана она осталась на всю жизнь в памяти постоянным чувством голода.
Надо самому пережить долгое недоедание, чтобы испытать это надоедливое сосущее состояние. Под ложечкой ноет, сосет, кажется, что живот прирос к спине, а в голову, как назло, лезут воспоминания о когда-то съеденной румяной, сочной ватрушке или о чисто ржаной, без всяких примесей лепешке, щедро политой густой сметаной. Проклятая лепешка даже по ночам снилась Ивану.
Есть доводилось все. Вернее, желудок набивали чем попало: лебедой, мякиной, желудями. Скрашивала жизнь только картошка, которая все же оправилась после летних дождей.
Прошла зима.
Весна наступила дружная, с обильными дождями. Стало легче. Отъелась истощавшая скотина — появилось молоко. Закудахтали сохранившиеся куры. Подросла крапива, показался по оврагам щавель — тоже еда. Дотянули до весны, а дальше уж полбеды.
Стало оживать село. Всю зиму тишина стояла. Каждый за жизнь боролся — не до шуму. За всю зиму ни одной свадьбы не было. Всегдашние зимние посиделки и те притихли. Сойдется несколько девок, посидят, поскучают, да и по домам. Ни веселья, ни пляски: не очень распляшешься, если живот подводит, а ноги от постоянного недоедания как ватные.
Конечно, не все голодали. У Макея, у Захаркиных, у того же Тихона Бакина хлеб от прошлых урожаев сохранился: не все продразверстка замела. Только и они научились: не хвастались тем, что есть, — прибеднялись. Потихоньку приторговывали хлебом, но не в своем селе. У себя «помогали» кому хотели, втихую, загодя оттягивали себе наделы голодающих под видом аренды или испольщины.
Только не учли того, что живет в селе большевик Саня Сергунов.
Пришла пора весенней пахоты, сева яровых, и опять разгорелись страсти.
Прибежала в Совет вдовая солдатка Марья Бочкарева. Муж ее еще на германском фронте погиб, и тянула она на своем горбу пятерых ребят. Не было беднее их на селе. Этой зимой едва с голоду детишки не поумирали. Опухли все, язвами покрылись. Другая бы, может, и порадовалась: «Прибрал господь одного — другим легче будет», а Марья за каждого билась с нуждой. И сохранила, выходила. Конечно, соседи помогали кто чем мог. Хоть и сами голодали, а вдову в беде не оставили.
— Чего ж это получается, Саня? — с порога накинулась она на Сергунова. — Тихон-то Бакин мало того, что озимь мою, что на монастырских лошадях мне вспахали да засеяли, своей считает и уж забороновал, он и наш яровой надел запахал. Где ж это видано, чтобы за три пуда ржи…
— Погоди, тетка Марья, — остановил ее Сергунов. — Брала у Бакина зерно?
— Куда ж было деваться, Саня? Ребята зимой с голоду попухли. Митя — тот уже глазки заводить стал…
— Что ты обещала Бакину за хлеб?
Марья горестно вздохнула:
— Озимь обещала ему отдать. Что ж было делать? А он, проклятущий, мало что озимь — яровой надел запахал…
Вызванный в Совет Тихон Бакин вошел, сияя доброжелательством и смирением.
— Вызывал чего-то меня, Саня?
— На каком основании захватил землю Марьи Бочкаревой? — не поднимаясь с места, резко спросил Сергунов.
— Господь с тобой, Саня, и в мыслях не было чужую землю захватывать! — с обидой воскликнул Тихон.
— Чего же озимь перебороновал? Чего яровой надел вспахал?
— Так ведь озимь — это не земля, — хитро прищурился Тихон. — Это урожай. Его мне Марья без понуждения, сама передала за хлебушек, что я ее всю зиму снабжал. От себя последнее отрывал, а ей с детишками погибнуть не дал.