— А ты что, Макей, думаешь: роздал кое-кому десяток пудов ржи и все обратно на свой лад повернешь? Уж и на Совет, думаешь, плевать теперь можно? Подкупил всех?
Макей молча смотрел в окно, только седеющий ус несколько раз подпрыгнул.
— Так сколько хлеба роздал? — спросил его Сергунов. Не оборачиваясь от окна, Макей ответил:
— Мое дело. Мой хлеб, что хочу, то и делаю.
— Хлеб твой — раздавай, а чужую землю захватывать не дадим. Сколько наделов у голодных скупил?
— Ничего не скупал. В аренду беру. Законом это не запрещено, если по взаимному согласию.
— Нет, Макей, скупал. Голодных за глотку брал, за пуд-два весь надел норовишь захватить, весь урожай себе.
— А ты докажи! — Макей резко повернулся от окна и злыми глазами уставился на Сергунова.
— В этом труда нет. — Сергунов вытащил из нагрудного кармана гимнастерки несколько бумажек и положил перед собой. — Вот десяток заявлений от граждан села о том, что ты, Макей Парамонов, у кого за пуд, у кого за два вымогаешь земельный надел.
— Откуда у тебя эти бумажки? — каким-то не своим голосом, растерянно пробормотал Макей.
— От людей. Не хотят они теперь под твою дудку плясать. Это еще не все. С батраками прошлым летом договора подписывал?
Макей молчал, только шея его и лицо налились багровой краской.
— Расплатился с батраками, как по договорам положено?
Макей продолжал молчать. Сергунов вынул из другого кармана еще несколько бумажек.
— Вот заявления твоих батраков. Давай, Макей, так: если в три дня не выплатишь им все, что по договорам следует, передаю в суд и опишем твое имущество, гражданин Парамонов. А про землю, что пытался у людей захватить, забудь, Макей.
— Больно ты жмешь, Ляксандр. Смотри, чтоб перелому не получилось, — говорил Макей негромко, и голос его вздрагивал от бешенства, сдерживаемого из последних сил. Вдруг его взгляд уперся в Ивана. — Выйди-ка на час — нам с глазу на глаз поговорить требуется.
Иван растерянно встал со скамьи, но Сергунов удержал его и сам поднялся с места.
— Нечего нам с тобой, Макей, с глазу на глаз решать. Давно все решено. Не будет меж нас нужного тебе разговору. Скажи прямо: будешь добром с батраками расплачиваться?
Макей вскочил. Не мог себя больше сдержать. Грохнул огромным кулачищем по столу.
— Врешь, Санька! Не тебе Макея Парамонова сожрать! Мало я об тебя чересседельник измочалил — надо было башку оторвать напрочь. В навозе копался, а теперь хвост задрал!
Ивану показалось, что сейчас произойдет страшное: бросится Макей на Саню, вопьется цепкими ручищами в горло. Разве справится однорукий с остервенелым кулаком, человеческий образ потерявшим? Иван даже вперед подался, чтобы защитить, закрыть собой Сергунова.
А перед Сергуновым в тот миг мелькнуло прошлое: издевки и побои Макея, полуголодная батрацкая жизнь на его богатом дворе. Побледнели у него щеки, а серые глаза потемнели от злости. Метнулась рука Сергунова к кобуре, уже застежку рванула. Но Иван удержал его:
— Не надо, Саня.
Рука ослабела. Застегнул кобуру Сергунов, шлепнул по ней ладонью и, повернувшись к Ивану, спокойно сказал:
— Выдержка, выдержка, брат, нужна. Все равно сила у нас.
Себе, наверное, это Саня сказал, вспомнив наказ Пазухина. И, не глядя на Макея, пошел к двери.
Через три дня Иван составил заявление в уездный народный суд. Сергунов приложил к этому заявлению свидетельства крестьян, у которых Макей захватил землю, батраков, с которыми он не рассчитался, и сам отвез все бумаги в город.
Через неделю состоялся суд.
Вернулся Сергунов радостный, оживленный.
— Конец Макейке! — сообщил он мужикам, собравшимся в Совете. — Суд постановил: за перекупку земли, за злостную эксплуатацию батраков конфисковать у Макея Парамонова имущество, нажитое нетрудовым путем. Повернуть его на оплату батраков, а остальное — в доход государства.
— Сильно по Макею ударили, — аж крякнул Кузьма Мешалкин. — Выходит, законы у власти крепкие.
— Получается, Саня, пришла в деревню революция, раз кулакам конец, — напомнил Иван давний их разговор.
— Конец, говоришь? Нет, брат, пока не конец. По Макею сегодня ударили, а завтра другой Макей появится. — Сергунов встал и, ероша белесые волосы, прошелся по избе. — У сорняка корней не вырвешь — новые побеги выкинет. Так и кулак. Корни у него надо вырывать. А корни у него посохнут, когда крестьяне в коммуны объединятся, межи перепашут, а на поля машины выйдут. Вот тогда и кулак всю силу потеряет; вот тогда и революция придет в село.
— Когда ж такое будет? — не то с сомнением, не то с надеждой спросил Говорок.