Но когда Иван с товарищами двинулся к омшанику, Тихон встал в дверях, раскинув крестом руки, и осипшим голосом крикнул:
— Не допущу! Не имеете права! Какие у вас права есть? Покажь документы!
Конечно, документов у Ивана не было — то, что на словах поручил командир волостного ЧОНа, — не документ. Но отступать Иван не собирался. Остановившись перед Тихоном, совсем спокойно он как мог официальнее заявил:
— Гражданин Бакин, за тайное самогонокурение приказано доставить вас к волостному уполномоченному Чека. Там вам и документы, и все, что захотите, покажут. Собирайтесь.
— Зачем же в Чека? Я ж ничего… — сразу сникнув и опустив руки, забормотал Тихон. — Я же немного. Только для себя чуток, на праздник. Сами посмотрите, — и отступил от двери.
А Прасковья, услыхав про ЧК, вспомнила, как Тихон позапрошлую зиму уже побывал там, взвизгнула дурным голосом и ухватила мужа за рукав:
— Не пущу в Чеку! Пускай делают что хотят! Провались он, самогон этот!
Воспользовавшись тем, что Тихон отступил от двери, Колька первым заскочил в омшаник и закричал оттуда:
— Вот это аппарат! Прямо заводской!
Прасковья тяжело вздохнула, утирая глаза:
— Десять пудов отдали, а попользоваться нельзя!
Из дверей омшаника вылетела бутыль, стукнулась о ворота, разлетелась вдребезги, и воздух пропитал сивушный смрад. Следом, понатужившись, Федот вынес большой бочонок, полный перебродившей барды.
— Ничего себе, запаслись на свою потребу: этим полсела споить хватит, — ворчал он под тяжестью ноши и опрокинул бочонок посреди двора.
— С аппаратом что? — высунулся из омшаника Колька.
— Круши вдребезги! — распорядился Иван.
Тихон встрепенулся.
— Ванюша, а зачем же ломать! Ведь десять пудов за него отдано! Святой крест, не буду гнать. Продам я его, милой. Куда-нето в другое село продам.
— Чтобы в другом месте гнали? Гражданин Бакин, — ледяным тоном произнес Иван, — вам лучше других известно, что самогонокурение преследуется законом, а все приспособления подлежат уничтожению. — И по-простому добавил: — Ведь знал же ты про это, дядя Тихон! И предупреждали мы. Ты с комсомолом не посчитался, а мы в государственных делах шутить не будем.
Тихон только безнадежно махнул рукой: делайте, мол, что хотите. И, словно в ответ на этот жест, из омшаника послышались звонкие удары металла по металлу. Через несколько минут из дверей вылетел исковерканный змеевик, за ним еще какие-то железки.
Прасковья в такт ударам всхлипывала и повторяла:
— Десять пудов… Десять пудов…
Тихон жалостливо вздыхал. Сник он и совсем не походил на того самодовольного мужичка-крепыша, что два года назад встретил Ивана в сельсовете, важно сидя за председательским столом.
— Готово! Теперь не соберешь, — появился в дверях Колька.
— Ванюша, так я ж не злостный и не противился — зачем же в Чека? — посмотрел на Ивана жалобным, просящим взглядом Тихон. — Вот те крест, милой, больше не буду.
— Ну, раз обещаешь, дядя Тихон, — не торопясь, будто бы раздумывая, сказал Иван, хотя и в мыслях у него не было отправлять Тихона в волость, — тогда составим акт, и делу конец.
— Акт зачем? — опять испугался Тихон. — Может, без акта…
— Нельзя без акта. Потом будешь на самоуправство жаловаться. С актом все будет по закону: уничтожили самогонный аппарат по твоему согласию. И нам спокойнее, и тебя никто к ответу не потянет, потому что по согласию.
Пока ломали аппарат, писали акт, недосмотрели, как до разлитой барды добралась жирная бакинская свинья. Лопала жадно, чавкая и похрюкивая от удовольствия. Нажравшись, очумело постояла, потом, дико взвизгнув, подпрыгнула сразу на всех четырех, завила хвост лихим штопором, метнулась туда-сюда по двору, вылетела за ворота, промчалась по огородам, вырвалась на улицу и, заливисто визжа, припустилась вдоль порядка.
— Батюшки! — охнула Прасковья. — Сбесилась свинья!
— Ничего не сбесилась, — успокоил ее Федот, — пьяная нахлесталась. Проспится.
— Загодя покров празднует, — засмеялся Колька.
Свинья долго носилась по селу под свист и улюлюканье детворы и смех взрослых. Умаявшись, свалилась у церковной ограды и громко захрапела.
— Э, так не годится! — воскликнул Колька, глянув на спящую свинью, и опрометью бросился в Совет.
Через несколько минут над спящей свиньей была прилеплена жеваным хлебом бумажка, исписанная крупными буквами:
«И ты станешь таким, если хватишь самогона!»
— А с бабкой Гаврилихой мешкать нельзя, — сказал Федя, когда вышли с бакинского двора. — После такого разгрома она враз все запрячет.