— Что вы думаете по этому поводу?
— Между нами слишком большая пропасть, чтобы я могла думать об этом всерьёз.
— Я уже напомнила, что распознаю ложь достаточно легко.
В голосе наконец прорезалось настоящее раздражение, злость, высокие опасные ноты:
— Будь он старше… У нас шестнадцать лет разницы. Одно время мы находились по разные стороны закона. Я не приемлю многих из его методов. Он не одобряет многие из моих. Он слишком вспыльчив, импульсивен, агрессивен. В конце концов, он мой подчинённый!
— И тем не менее, — размеренно, твёрдо. — Вы назвали разговор с ним самым болезненным воспоминанием. С ним, Иваном Тихоновым, не с кем-либо другим. Это говорит о том, что его мнение, его присутствие вам небезразличны.
— Это акт заботы о подчинённом. Но я не допущу, чтобы кто-то из сотрудников или, тем более, я сама стали причиной конфликта интересов, объектом нездорового внимания внутри Службы.
Долгое молчание. Шорох. И наконец:
— Вам будет проще, если вы признаете положение вещей хотя бы наедине с собой. Не обязательно обнародовать это, делиться с кем-либо или как-либо внешне проявлять своё отношение к проблеме.
Пауза.
— Вы же знаете, к чему может привести чрезмерное внутреннее давление — в вашем случае. Сегодня у нас осталось ещё два воспоминания, и беседу по операции «Уран» мы будем считать закрытой. Но, увидев вас в следующий раз, я ожидаю, что вы приведёте в порядок свои… симпатии. Так разговор будет более конструктивен…
Шорох страниц. Скрип стула. Шипение.
Щелчок, обозначивший конец записи.
Экран погас. Тихонов не смел поднять глаз на начальницу.
Комментарий к Уран
Вторая часть главы — отсылка к серии “Уран”.
========== Отпустите синицу на верную смерть ==========
Иван не заметил ни как она ушла, ни что случилось дальше. Пришёл в себя от холода; ледяной крючок вытянул из мутной дрянной дрёмы, в которой было неясно, взаправду ли он включал ей запись того разговора с психологом или только выдумал это. А может быть, он выдумал и всю эту запись; разве Рогозина могла говорить так вспыльчиво, могла быть такой эмоциональной, несдержанной, резкой?
С того момента, как он подобрал пароль и расшифровал аудио, Иван прослушал запись десятки, может быть, сотни раз. Голоса закольцевались в мозгу. Почему? — спрашивал он себя и отвечал почти мгновенно: потому что это было самым прямым доказательством из имевшихся у него. Доказательством, принятием, фактом того, что он мог бы быть небезразличен полковнику, если бы… бы…
Но теперь, когда он показал ей это, когда открылся перед ней, швырнул эту запись ей в лицо… У Тихонова подогнулись колени, и он понял, что стоит. Когда он успел выбраться из кровати?..
Теперь, похоже, ему не жить…
Иван доковылял до кресла, потянулся за чашкой — на дне засохли остатки той жёлтой бурды, которую принесла Галина Николаевна. Сколько прошло времени? Сколько сейчас?..
За окном царила чернота — без проблесков фонарей, витрин, звёзд. Иван, пошатываясь, подошёл к подоконнику и выглянул наружу. Полная, беспредельная, пыльная и нагая тьма, до краёв налившая этот город. Его комната, в центре которой слабо серебрился ночник, казалась единственным живым кубиком в антрацитовом конструкторе небытия.
К холоду, крадучись, не торопясь, прибавился страх. Иван не был уверен, что всё происходит на самом деле. Хотел выйти в коридор, но не посмел открыть дверь — побоялся, что она распахнётся в такую же густую, жадную мглу.
Превозмогая слабость и дрожь, он всё-таки добрался до прихожей, прислонился к стене и прижал ухо к шершавым бумажным обоям.
В соседнем номере было тихо.
— Скажите мне, что ничего не было, — негромко попросил он. — Ничего не было. Пожалуйста.
Комната осталась глуха. Ивану пришло в голову, что за стеной тоже может оказаться тьма, и ничто более.
Он сел на пол, обхватил себя руками и закрыл глаза. Ему тридцать три. Он ничто. Он пустышка, мешок, доверху наполненный мыслями о ней. Мыслями — и страшными, запретными мечтами. Как там она сказала? Запретная тьма?.. Впрочем, это не она, это он сказал так тогда, когда не мог выпустить её руку в буфете ФЭС, после операции «Уран»…
Тихонов против воли вспомнил, как колотилось сердце, как зашкаливал пульс, как он рвался вскочить и бежать следом за ней в старый заброшенный корпус. Как он ещё долго просыпался от диких разрывающих снов… снов… снова…
И снова он пришёл в себя от ледяного озноба. Подобрался к батарее, стянул с вешалки ветровку и закутался в неё, как в плащ. Покрепче обхватил себя; под ладонью хрустнуло и смялось что-то податливое, размером с банковскую карту. Ах да… У него же тут ещё и закладка…
Вскормленная разговором с Рогозиной, бессонной ночью, беспощадной ревностью, горечью, желчью, в голову пришла дурная мысль.
Он работал в ФЭС больше десяти лет. Его сестра была наркоманкой. Он знал, как это делается.
…Иван достал из кармана пластиковый пакет, но никак не мог справиться с застёжкой. Тогда, вытянув ключи, просто вспорол острым штырьком прозрачный пластик, сжал, согревая в ладони, серебряную таблетку, а потом развернул фольгу и поднёс к лицу.
***
Ему не составило труда войти в соседний номер.
Сознание раздвоилось: половина, кристально-трезвая, чуткая и бестрепетная, прислушивалась, контролируя дыхание и шаги, просчитывала варианты и пути отступления. Вторая — огненная, маниакальная, поехавшая напрочь — пылала. Случались секунды, когда Ивану казалось — мир полыхает ало-белым.
Время потеряло хронологию и всякую логику. Оно обрело плотность, температуру и фактуру; оно пахло её древесно-шоколадными духами, в темноте вспыхивали мягкие, тёплые и сладковатые нотки пачули, искры сандала, серебряная пыль мускуса. Сердце вычерчивало неровный ритм старых, яростных и гигантских песен. Мгла раздвигала границы, вынимая из складок новые и новые грани — чёрные и ослепительные, густые и крупные, дрожащие, мокрые от ночной росы, рельефные, искривлённые, стеклянные, синие, как её глаза.
«Были моменты, когда я сказала бы “да”» — вспомнил Иван. Ударная доза восхитительной, тягучей, искристой грязи толкалась в крови, раскрепощая, загоняя страх глубоко внутрь, выводя на поверхность самое затаённое. Он запрещал себе думать об этом; запрещал уже больше десяти лет. Он убежал из Москвы, он заперся в своём номере, он пытался погасить пламя алкоголем.
Сопротивленье, мой друг, бесполезно, шептал воспалённый разум, скользя по ледовой кромке океана безумия.
«Я сдаюсь. Сдаюсь. Отдаюсь — вам», — гремело, трясло, душило, вдохновляло, подбрасывало, умирало внутри с каждой секундой живей, тишиней, вспыше.
Время растянулось, сжалось, слетело, разжав пружину, и помчалось, выбивая молекулы из мрака.
…Скользнув внутрь, Тихонов замер в тёмной прихожей соседнего номера. Несколько секунд понадобилось, чтобы вдохнуть; воздуха было так много, что Ивана вело, он боялся взлететь.
Слегка успокоившись — он с лёгкостью унял пульс, задержал дыхание, выровнял колебания сердца, — он сжал кулаки, закрыл глаза и облизнул губы. В горле стало горячо и сухо, в висках нарастали зуд и гул, и волосы на руках вставали дыбом, словно рядом на ультразвуке взлетал самолёт. Тело наливалось горячей, желатиновой слабостью.
От мелькнувшего молнией осознания, что Рогозина — там, за прикрытой дверью, в пяти шагах от него, — Ивана прошибла дрожь, и сознание почти вернулось. Кажется, она всё-таки услышала, а может быть, почувствовала что-то: скрипнула кровать. По ковру прошелестели лёгкие, глухие шаги.
Она распахнула дверь — в прихожую хлынул мутный свет из-за незадёрнутых штор. Рогозина была в длинной, явно мужской рубашке до середины бедра, волосы спутаны и распущены по плечам, никакого макияжа, в глазах — удивление и испуг. Как он разглядел всё это в сумрачном свете — Тихонов не знал. Он больше не отдавал себе отчёта. Он тяжело сглотнул, скользнул взглядом по её лицу, шее, груди, запястьям.
— Иван, — низко выдохнула она, и у него сорвало башню.
Полковник не ожидала этого, и секунды растерянности хватило, чтобы повалить её на кровать. Всё ещё удерживаясь в реальности самым краем сознания, он отсчитывал оставшиеся мгновения. Это не будет длиться долго.