— Ты же не хотел этого, Ванёк. Ты никогда не хотел заходить так далеко.
— Нет! Хотел! — отчаянно крикнул он. — Хотел!
— Но разве так? Ворвавшись? В минуту, когда она сломлена, когда боится, когда ждёт от тебя поддержки, а не этого крышесношения?..
— Она-то боится?
— А сам как думаешь? Ты считаешь, тебе будет сложно без неё здесь — но ты остаёшься в своей квартире, в своей стране… У тебя не отбирают привычек и дома. А она? Ты задумывался, что она вообще-то всю жизнь жила в страхе? Молодость проболталась с мужем по горячим точкам, жила в страхе — за него, за родителей. Потом за подчинённых. Жизнь под вечным давлением, вечная одиночка…
— Это её выбор, — буркнул Тихонов.
— Её ли? — осадила Лара. — Никогда не приходило в голову, что она не сближается с людьми, потому что не хочет добавлять ещё один рычаг влияния? Не приходило в голову, что её одиночество продиктовано не гордыней, а мудростью, бережным отношением к близким людям? Ты видишь, какую дистанцию она держит — даже с тобой, даже с Антоновой?
— На Антонову всё равно покушались. Вне зависимости от того, как Галина Ни…
— Не изгаляйся, — устало оборвала сестра. — Ты понял, о чём я.
— Ну хорошо. Но при чём тут это?
— При том, что сейчас ей сама судьба подкидывает возможность глотнуть хоть полгода, хоть пару месяцев спокойной, нормальной жизни, такой, о какой она, может быть, мечтала. Обыкновенной замужней жизни, и не абы с кем, а с человеком, которого она знает, который не только готов её на руках носить, но и сможет защитить, если понадобится. В отличие от меня.
— Я тоже смогу её защитить!
— Вижу, — ядовито хмыкнула Лариса. — Вижу, как ты её защищаешь. Особенно от себя самого.
— Перестань!
— Я голос в твоей голове, — ещё более ядовито ухмыльнулась она. — Это ты не перестаёшь.
Тихонов бессильно, на ощупь схватился за голову и сжал виски.
— Чего ты хочешь?..
— Хочу, чтобы ты понял: твой поступок отвратителен. Ты не отдаёшь отчёта в том, насколько для тебя важно уважение этой женщины. Не что-то ещё. Уважение. Эта ночь… Милый мой, это тебя просто сбросило, ты извини. Но на самом деле ты ценишь в ней другое и хочешь другого. А теперь лишился всего. Ты понимаешь?
Он застонал сквозь зубы.
— И не надо притворяться перед собой, не надо искать намёки, что она была не против. Ты знаешь: в иной ситуации она бы никогда такого не допустила. Это просто стечение обстоятельств, совпадение. Она была уставшей, измотанной, опустошённой. А ты влетел, распалённый, бешеный, к тому же обдолбался…
Иван собрал волю в кулак, загнал стыд на задворки сознания и выговорил:
— Лариса! Что, если это всё изменит? Если это последняя капля? Если всё станет иначе, если она поймёт…
— Что? Что она поймёт? Что ты озабоченный придурок, которому настолько наплевать на её состояние, что он готов воспользоваться им, чтобы только удовлетворить жажду?
— Ты кроешь меня, как ребёнка.
— Ты и есть ребёнок, — раздражённо бросила Лариса. — Мелкий Ванька. Запутавшийся, стрёмный Ванька.
— Да… — выдохнул он.
— Пойми, пожалуйста. От того, что ты сделал, не станет лучше. Она не отвернётся от Круглова, не отменит операцию. Ты ведь знаешь её. Ты сам читал её дневники. Ты знаешь, что её насиловали, но это не заставило её менять…
— Я не насиловал её!
— …не заставило её менять планы, изменять себе и тем, кого она любит.
— Она не любит Круглова!
— Но она любила Вячеслава. И гораздо вероятнее, что она видит его, его тень, его память в Круглове, а не в тебе.
Тихонов злобно сжал и разжал пальцы, открыл рот…
— Ванька, — мягко перебила сестра. — Пожалуйста. Не повтори моей ошибки. Не ставь своё вожделение выше близких. Пожалуйста…
Голос у неё опустился до шёпота. У Ивана перехватило горло, а по рукам от этого отчаянного, безнадёжного тона разбежались мурашки.
— Не повторяй. Если бы я могла вернуться… Ванёк…
Он тряхнул головой. Стыд возвращался. Возвращалась тяжесть и дрожь в руках. Он не знал, как посмотрит в глаза Рогозиной.
— Вань, — позвала сестра.
Он усмехнулся. Он всё равно верил: что-то могло измениться. Если не верить в это, не верить, что станет лучше, — какой смысл вообще что-то делать?
Может быть, ей не хватало всего лишь толчка.
Не может быть, чтобы такая женщина, как полковник Рогозина, мечтала об обыкновенной семейной жизни. Нет!
— Не суди за других…
— И всё-таки. — Тихонов сжал пальцы в замок, чтобы не тряслись так сильно. — Даже если я скажу да — что ты сделаешь? Ты голос в моей голове, Лариса!
— А ты скажи — и увидишь, — ехидно-грустно ответила сестра. На миг мелькнула — бледная, но спокойная, ещё не исхудавшая, не исколотая, без печати наркотиков на лице. Мелькнула и пропала. На прощанье выстрелила — бестелесный голос в пустоте:
— Подумай, что ты можешь дать ей. Способен ли дать ей хоть что-то?
Иван, чувствуя, как на плечи тяжёлыми пластами накладывают усталость, обрисовал губами короткий ответ и укусил себя за запястье. Это был проверенный способ прийти в себя.
========== Когда я вернусь ==========
Тихонов сидел в её кухне, опёршись локтями на стол, уткнувшись лбом в ободранные перебинтованные кулаки. Костяшки всё ещё кровоточили — на марле расплывались мелкие бордовые пятна, кожу саднило и самую каплю жгло: пару минут назад Рогозина, ругаясь, обработала раны едкой вонючей смесью.
— Что это? — стараясь не смотреть в кровавое месиво с ошмётками кожи и грязи, спросил Иван.
Запал схлынул секунд через десять после начала драки; Тихонова окатило волной слабости, подкосились ноги. Сам ли он добрёл до кухни, или это полковник отволокла его туда с лестничной клетки — он уже не помнил.
Злое осознание борьбы, что подпитывало его всю неделю, ушло в самый острый момент. Даже после той ночи абсолютной мглы, после горячечного бредового разговора с Ларисой, после возвращения в Москву, после мучительного застолья в ФЭС, фальшивых искренних улыбок… Даже после всего этого у него ещё оставались причины и силы бороться за неё — с самим собой.
Но когда Круглов, не знавший ничего о том, что случилось после его отъезда, уже в Москве, уже после ФЭС, стоя около её двери, буднично и с оттенком заботы спросил — собралась ли она, нужна ли его помощь, вернуться ли ему, когда он забросит домой Тихонова? — Ивана сорвало. Тряхнуло изнутри, бросило вперёд, и он кинулся на майора. Само собой, тот скрутил его в секунду — с недоумением окликнул, встряхнул, но программист вывернулся из его рук, молча, сцепив зубы, бросился снова и почти достал. После этого, всё ещё недоумённо, но уже гневно Круглов скрутил его снова — тогда-то Иван и разбил костяшки, а ещё была окровавленная штукатурка, и, кажется, на лице майора тоже была кровь…
Рогозина, белая от ярости, затащила обоих в квартиру. Дальше — смутно.
Но, кажется, теперь полковник уже отошла; случившееся как будто больше забавляло её, чем сердило.
— Перекись водорода. Не дёргайся.
Иван и не дёргался. Сидел, замерев, а она обрабатывала его сбитые костяшки и царапины на скулах (как? обо что?..) быстро, профессионально, без всякой нежности. Но и от этого можно было задохнуться, можно было запросто сорваться снова, а он до сих пор не знал, не мог понять — что она думает обо всём этом? О случившемся там, в Крапивинске?..
В ту ночь всё пошло слишком сумбурно — зазвонил телефон, и план полетел в тартарары, им пришлось сорваться в Москву ещё до рассвета, а с утра всё уже закрутилось, и времени, чтобы поговорить, не осталось совсем. Тихонов отчаянно, с тоской ловил её взгляды, но они не выражали ничего, кроме бездонного, непоколебимого спокойствия.
Она не женщина, она полковник, со злостью, раз за разом повторял про себя Иван.
Теперь, покончив с его кулаками, Рогозина ходила по кухне, раскладывая из сушки посуду, равняя строй чашек, вытирая невидимые пятна или пыль. Это был первый раз с той ночи, когда они остались вдвоём, отделённые от всей кутерьмы стенами её квартиры.