Чувствуя, как горлу подступает солёная горькая слюна, Тихонов закрыл глаза. Полковник звенела чем-то в шкафу. Затем включился кран; судя по звуку, в кастрюлю полилась вода. Щёлкнула плитка. Иван на секунду открыл глаза — Галина Николаевна, кажется, возилась с тестом: на разделочном столе теснились яйца, молоко, пачка муки, венчик.
Это всё новая галлюцинация?.. Нарыв напряжения держался там, в вагоне, в салоне автобуса, в холодных стенах Службы. Но здесь, в просторной, идеально прибранной, скупо освещённой кухне — он прорвался.
— Скажите хоть что-нибудь, — глухо попросил Тихонов.
Что-то свистнуло, зазвенело стекло, хлопнула дверца. Он резко поднял голову. Галина Николаевна стояла перед ним, скрестив на груди руки и склонив голову. Взгляд у неё был удивительный, непривычный; Иван никогда такого не видел. Печальный и весёлый одновременно.
— А что ты хочешь услышать? — вздёрнув бровь, поинтересовалась она.
— Ненавидите меня? — прошептал он.
— Поздно каяться, — хмыкнула полковник. Кастрюля на плите зашипела, и Рогозина бросилась спасать убежавшее варево.
— Рис, — прокомментировала она. — Никогда не могла сварить нормально. И сейчас не вышло.
— Скажите хоть что-нибудь! — на этот раз отчаянно звонко, как испуганный мальчишка, выкрикнул он.
— Хочу сделать блины с рисом и фаршем, — ответила Галина Николаевна, и Ивану вдруг стало легче от этой очевидной насмешки. Блины с рисом и фаршем. Когда-то он уже пробовал её блинчики — в старом доме на краю заброшенного посёлка. За околицей плескался лес, в маленькой чёрной печке плясал огонь, а в комнате пахло дождём, ягодами и поздней осенью. Сколько же всего у них было… И сколько всего ещё могло бы быть.
Собственно, за этим он и пришёл.
— Галина Николаевна. — Робости как не бывало; она растворилась, расплылась в пламени воспоминаний. — Откажитесь от операции.
Полковник без всякого удивления опустила в пластмассовую миску венчик, вытерла руки и, опёршись спиной на разделочный стол, снова глянула на него лукаво и одновременно грустно.
— Ты же понимаешь, что это невозможно.
— Нет. Неправда. Как раз я-то знаю, что всё в ваших силах. Или — в моих.
— То есть?..
— Не притворяйтесь. Вы знаете, я могу вмешаться в ход операции. Я могу сделать так, что в Штатах вас раскроют раньше времени, и план провалится.
— Шантажируешь?
Полковник перекинула полотенце через плечо и вернулась к тесту. Поставила на огонь сковороду, высыпала фарш.
— Вы масло забыли.
— Ещё тут будешь мне указывать?
Иван вздохнул. Он обожал её. Он боготворил её. Но, как ни пытался, как ни хотел, не мог настроиться с ней на одну волну. Всегда — только в диссонанс.
— Так что? Вы откажетесь?
— Разумеется, нет.
Он ждал совсем не такого разговора; он рисовал себе совсем другие слова. Он верил, что она молча кивнёт, и… и…
Это полковник Рогозина, Тихонов. А ты — конченый придурок, если одна ночь дала тебе повод верить, что она может быть с тобой.
— А чего ты ждёшь? — спросила она, нервно одёргивая рукава. Иван промолчал. Она тоже довольно долго ничего не говорила; трещало и шипело на сковороде мясо, пахло тестом, полковник ловко чистила лук. Тихонов тёр лоб, перебирал тесёмки на скатерти. Надо же — такая современная кухня, техника, хайтек, и эта старинная скатерть, с бахромой, лиловая, как варенье…
— Это папина, — отозвалась полковник, у которой глаза на затылке, очевидно, были не менее зорки, чем на лице. — Вернее, с дачи.
Мелкая луковица выскользнула у неё из рук и плюхнулась на пол. Проехалась по ламинату и нырнула под шкаф. Тихонов дёрнулся, но Рогозина, отирая глаза, махнула рукой.
— Вы плачете? — как последний придурок, оторопело спросил он.
— Это от лука, — пробормотала она. — Злой попался… ой, злой…
Она открыла кран, моргая, промыла глаза.
— Злой, — кивнул Иван, встал и подошёл к ней.
Промокнув лицо полотенцем, Галина Николаевна посмотрела на программиста без всякого удивления. Вздохнула. Не велела отойти или сесть. Улыбнулась — хмуро, коротко, краем рта.
— Когда я училась в школе милиции, у нас были ОПы — особые практикумы. Такие задания, когда шёл и понимал: можешь не вернутся. Конечно, была максимальная страховка, кураторы, подготовка. Но всё равно — что угодно могло пойти не так. Ко всему не подготовишься. Каждый раз с утра руки дрожали. Я думала, к этому привыкаешь. Нет. Когда стала работать в милиции, потом в ФЭС… Здесь ещё хуже. Здесь ведь даже не через раз — здесь каждый раз такой: едешь — и можешь не вернуться. Только вот я-то в большинстве случаев никуда не еду. Просто сижу. Просто думаю о тех, кто едет…
«К чему это она?..»
— Так вот, — угадав его вопрос, кивнула Рогозина. — Однажды отец подсказал мне, как с этим бороться. Ты можешь бояться, а можешь не бояться — это уж как повезёт. Но если ты боишься, есть только один способ справиться: подумав, решайся. А решившись — не думай. Вот так, Вань.
— Хотите сказать, что вы уже решились на всё это… с Кругловым… и ничто не изменит решения?
— Именно.
— Но вы ведь можете отступить от этой формулы. Хотя бы раз.
— А дело в том, что если проигнорируешь хотя бы раз — это перестанет работать, — невесело усмехнулась она. — Вань… Пожалуйста… Ну пожалуйста. — Она глубоко вдохнула, и выражение лица стало как-то мягче, как будто даже виноватым. — Перестань. Я подумала. Я решила. Не сбивай меня.
Тихонов отвернулся к окну, сунул руки в карманы. Поморщился от боли, но она — боль — была отстранённой, почти чужой. Глядя, как ветер снаружи мотает почти голые ветки, проговорил:
— Я всю жизнь жил не за себя. В детстве всё боялся за мать. Потом, когда повзрослел немного, когда её ещё можно было вытянуть — я её находил, приводил домой, выхаживал. А потом, когда мама совсем съехала… Бабушка похлопотала, и её отправили в какую-то хорошую клинику. Но потом, почти сразу же — Ларка. То же самое случилось с сестрой! Я видел, как она катится в бездну, но у меня, — Иван хмыкнул, оглядев полковника, — видимо, не хватило весу остановить её. Ба после Лары прожила совсем недолго. Ну а потом… Вы сами знаете, что было потом.
Рогозина не удержалась — скупо усмехнулась. Может быть, вспомнила, как они встретились или как играли в шахматы в СИЗО.
— Помню твою бабушку. Мы разговаривали с ней, когда тебя задержали…
Тихонов кивнул. Бабулю сложно забыть. Ещё вопрос, кто кому задал жару на той встрече…
— Бабушка мне талдычила: живи для себя. Хватит ходить за матерью, хватит ходить за сестрой, хватит ходить за мной… Живи для себя. А у меня, видимо…
— У тебя, видимо, опции такой нет, — подхватила Рогозина, и по тону было невозможно понять — смеётся или говорит всерьёз.
— Видимо, да, — согласился программист. — Потому что я не могу не думать о вас. Всё. Не могу. Крапивинск — это была последняя капля. Но, — голос неожиданно окреп, и Иван отважился посмотреть полковнику в глаза, — вот что я понял. Галина Николаевна… Можно быть пассивным. То есть — предпринимать что-то, но оставаться в тени, не требовать ответа, не быть неудобным. Я всегда был удобным для кого-то. Для тех, кого любил. А можно ведь по-другому. Это эгоизм или уважение к себе? Я не знаю…
— Зачем ты вообще всё это устроил? Только ещё хуже всё запутал, — почти жалобно прервала его полковник, и у Ивана заскребло в горле. Нет, нет же… Подумав, решайся. Он столько думал об этом разговоре… Решившись, не думай!
И он, очертя голову, рухнул в омут.
— Я устроил это, потому что такое не может пройти незамеченным. Потому что вы должны были как-то среагировать, это должно было сдвинуть всё с мёртвой точки — хоть в какую-нибудь сторону! Вы должны что-то сделать, как-то отреагировать!
— И что? Подвела я тебя? — ядовито спросила Рогозина. — Не сказала, чего ты там спланировал?
«Что ты можешь дать ей?» — вспыхнуло в голове. И правда — что он мог дать такой женщине?
— Вы же врёте сейчас, — с удивительным спокойствием ответил Иван. — Вы же притворяетесь. Вам не всё равно. Вы прячетесь за этой своей формулой — решившись, не думай. А что, если решение ошибочно? Что, если это неправильно, если всё будет гораздо хуже, чем если бы?.. Если бы…