Он никогда не думал, что кто-то видит в нём литературного героя. Тем более — ехидная Амелина. Которая сегодня отчего-то выглядела уставшей, притихшей, потухшей…
— Оксан… Точно всё хорошо?
— Ты лучше у себя это спроси, — усмехнулась она, взяла его за плечи и развернула к зеркалу. Зеркало у неё в прихожей было огромным, широким, во весь рост. Иван потерялся в нём — тем более что там, позади, оказался ещё один громадный отражённый мир. А ему и в этом-то было никак не разобраться.
«Эк тебя подтянуло», — успел подумать Тихонов, мельком оглядев впалые щёки, фиолетовые тени под глазами, всклокоченные волосы и, кажется, первые седые волоски.
Снова обернулся к Амелиной.
— Спасибо, Оксана…
— Я могу помочь ещё чем-то?..
— Всё. Дальше я сам.
Она с сомнением подняла бровь — очень похоже на Рогозину; Иван подумал, что, может быть, дочери так перенимают жесты у матерей.
— Я не хочу впутывать ещё и тебя, — почти честно ответил он. — К тому же — ну что там делать. Эта бумажка, — он помахал распечатанным бланком, — остановит самолёт. В этом я уверен. А дальше уже экспромт… Последняя попытка…
— Не нравится мне, что ты говоришь, — хмуро бросила лейтенант.
— Не нравится мне, как ты выглядишь, — без всякого запала передразнил Иван.
— Правда. Я могу как-то подстраховать хотя бы?
— Ты можешь сделать мне чай. Это повысит мои шансы не рухнуть раньше времени.
Оксана кивнула и молча ушла в кухню.
Это была уже третья чужая квартира за вечер, подумал Тихонов. Рогозина, Круглов, Султанов… Ах, да, ещё же Султанов. Так что четвёртая. У себя дома Иван так и не побывал; а если что-то пойдёт не так, уже и не побывает. Вряд ли ему дадут… В тот раз не дали.
Он вдруг очень отчётливо, очень трезво понял, что его ждёт. Понял. Вспомнил. Но…
Сворачивать? Смеётесь? Конечно, нет. Шанс, что Рогозина поймёт, примет — после всего, что он уже успел натворить, — минимален, призрачен, может быть, даже не существует. Но не попытаться сделать это последнее…
Иван помнил, как всё внутри вскинулось на слова Круглова; помнил, как взвился от предположения, что делает это для себя, не для неё. Но теперь, отмотав пол-Москвы по пути к Амелиной, за семь часов до рейса, которым должны были улететь полковник и майор, в выбеленной фонарями темноте улиц, Тихонов понял, как будто фонари просветили и его мысли: да, он делал и делает это ради себя. При чём тут Галина Николаевна? Только при том, что ей не повезло стать объектом его обожания.
Он едва не рассмеялся: на ум пришла бабушкина книга — воспоминания учениц Смольного. Там было про обожания: сходившие с ума от муштры и затворничества девчонки выбирали себе «предмет», вырезали его инициалы на запястьях, обматывали ему ленточкой мел, ели во имя объекта графит и мыло… «Предмет» от такого обожания вешался на стенку. Удивительно, как Рогозина ещё не выставила его из ФЭС! Впрочем, она… как там выразился Круглов?.. Ах, да. Она ставит работу выше личных интересов.
Тихонов вдруг заметил, что из глубины квартиры звучит музыка — полудворовая, полублатная, но с какой-то интеллигентной нотой. Надо же; до этой секунды вообще не слышал, что что-то играет.
— Не знал, что ты слушаешь Би-2, — входя в кухню, произнёс он.
— Не поверишь, но настраивает на работу.
— Праздники корчатся, давят ёлочный сок… — донеслось из колонок. — Гонится белая конница, кружит снежок…
— Вроде не Новый год? — удивился Иван.
— Какая разница. На, — Амелина протянула ему жёлтую глубокую кружку. — Сделала с сахаром.
— Спасибо… М-м… Почти идеально.
Оксана только усмехнулась.
Горел ночник; с улицы проникал косой рыжий луч фонаря над подъездом.
— Умирать зимою холодно. От любви или от голода, — продолжали динамики.
— Чёрт. Как будто кто-то третий в комнате.
— Выключить?
— Да нет, не надо. Лучше музыка, чем мысли.
Он ополовинил кружку и посмотрел на Оксану. Она стояла у окна, тоже глядя на него в упор. Тихонов взвинченно бросил:
— Смотришь, будто в последний путь провожаешь!
— При чём тут это? — Оксана, кажется, даже растерялась от его напора. — Вань…
— Прости. Прости. Просто… боюсь. Я не знаю, прав ли я, — преодолевая себя, произнёс Иван. — Спасибо за чай.
— А от смеха губы в трещинах. У тебя другая женщина, — выводили колонки.
— Ну-ну, — хмыкнула Амелина.
— Я пойду, — стараясь обуздать раздражение, выдохнул он.
Оксана кивнула, щёлкнула выключателем в прихожей. Тесную, забитую обувными коробками комнату залил пронзительный свет. Белый. Почему во всех прихожих сегодня — сплошной белый свет?
Иван поморщился; ныли забинтованные костяшки. Во рту после сладкого чая было сухо и приторно, но сил как будто прибавилось.
— Спасибо. Пока…
— Пока, — шепнула она. Тихонов быстро оглядел Оксану, мельком подумал: выдаст. Нет, не выдаст.
И начал спускаться. С площадки у лифта оглянулся и успел поймать кусочек белого домашнего света. Потом дверь захлопнулась.
Крапивинский мальчик. Надо же.
Он рассеянно улыбнулся и вышел в начинавшую бледнеть ночь.
***
— Ну и… какого чёрта?!
От гнева у полковника сошла с лица вся краска, только щёки пылали.
Позже, прокручивая эту сцену, Иван признался себе, что боялся её в тот миг; Рогозина казалась почти невменяемой. Он порадовался, что был всего лишь свидетелем её разговора с Султановым. Не хотел бы он оказаться на месте куратора ФЭС… Впрочем, ему предстояла не менее увлекательная беседа.
А шанс не сыграл. Надежда с треском рухнула. Самолёт действительно развернули, больше того — оцепили аэропорт, отменили около двадцати рейсов. Что ж, этого следовало ожидать… Оксана была не права, называя его крапивинским мальчиком; порядочные пацаны не пишут поддельные, не отличимые от настоящих письма с требованиями террористов. Не подключаются к внутренним камерам Шереметьево. Не моделируют ситуацию так близко к действительности, что верят даже те, кто знают: это лажа.
А они, кажется, и вправду поверили: Круглов, Султанов, ОМОН, не говоря уж о службе безопасности аэропорта. Правда, когда разобрались… Иван знал, что запомнит это яростное лицо Рогозиной, выхваченное на экране смартфона Султанова, на всю жизнь.
Куратор не сказал ничего. Круглов, кажется, тоже — а может, и говорил, но у Тихонова, от сирен и раций, так звенело в ушах, что он почти перестал слышать и распознавать голоса. Среагировал только, когда ему заломили руки и толкнули в спину — так резко, что он едва не вспахал носом заляпанный, истёртый подошвами бетонный пол.
— У меня ничего не вышло, — тускло произнёс он, как только её увидел — за ярким пластиковым столом совершенно пустого Макдака.
А Рогозина… Рогозина больше не была такой яростной; она не кричала, не встала ему навстречу, не поджала губы. Ничего. Ни-че-го вообще. Одетая, как для лёгкого путешествия, маленькая сумка через плечо, руки сжимают паспорт с торчащим билетом, — Галина Николаевна была как будто не здесь.
— Зачем, Иван?
Она тёрла руками лицо и выглядела такой усталой, какой он, кажется, не видел её никогда. Почти как старуха, несмотря на яркий макияж, аккуратную укладку, непривычно элегантную, по фигуре одежду.
У неё что-то погасло внутри.
«В нас выключили лампочки», — отстранённо подумал Тихонов и всё равно не мог от неё оторваться. Он любовался ею, с грустью разглядывал новые морщинки, появившиеся, кажется, с их последней встречи несколько часов назад. С отчётливой, тягостной тоской замечал на висках не то что седые волоски — целые пряди, которые она уже не считала нужным прятать. Вглядывался в глаза, пытаясь нащупать в глубине хоть какие-то эмоции.
— Вань, я должна лететь, — монотонно, без всякого выражения проговорила полковник. Глядела мимо Тихонова, рассеянно, измученная, измождённая. — Я ценю… всё, что ты сделал. Я не сержусь… Я даже восхищаюсь твоей решимостью… Жаждой… Но я должна. Мы должны — с Николаем Петровичем… Прости… Я постараюсь сделать для тебя всё, что смогу…