Конечно, я видела себя генералом — но это были юношеские мечты, и отец смеялся, но смеялся по-доброму. Когда дали полковника, он честно сказал, что не верил. Сказал — выше не пытайся прыгать, женщине в системе это уже за глаза, и так перегрызутся за спиной…
А грызутся не только за спиной, грызутся повсюду, грызутся даже в ФЭС, как бы я ни пыталась это пресечь. Меня не хватает на всё. Слишком много; слишком, слишком много всего, и это «Дело в Штатах» казалось передышкой.
Ошиблась. Тихонов. Идиот. Чудила.
Гудки, гудки, гудки. Как много мыслей пролетает в одну секунду.
Гудки… В детстве я так же звонила матери из автомата возле школы. Отец вёл непростое дело, мама переживала за меня, отпрашивалась с работы, отводила домой сама. Третий класс? Или пятый? Как это было давно…
Такие же сиплые, дробные гудки шли в динамике, когда я дозванивалась отцу на дачу из командировки. Его только выписали после инсульта, а мне пришлось срочно уезжать. Снились ужасные сны.
Гудки.
С тех пор, как умер отец, дача, где он в последние годы жил постоянно, перестала быть убежищем. Осталась квартира — но что квартира? Во-первых, служебная; отберут, как только слетят погоны. Во-вторых — как я ни старалась (да никак особенно не старалась. Всё было не до того), я не могла сделать её похожей на родительскую. У нас были каморки в гарнизонах, была двушка на Ленинском, был огромный четырёхкомнатный дворец в Мариинске… Но каждый угол была домом. Даже здесь, в Москве, квартира, которую мы с папой обустраивали уже вдвоём, — всё равно это был дом. А то, что у меня на Ленинградке… Это не дом.
Дача за время с папиной смерти съёжилась, промозгла, запустела. Я наведывалась туда незадолго до отъезда в Крапивинск, проветрила, протопила печь… Забрала кое-какие вещи, думала, если расставлю в квартире — станет лучше. Не стало.
В Москве для меня осталась только ФЭС. А ФЭС для меня… Что Служба для меня? Дурацкий вопрос. Самый лёгкий ответ: Служба — это те, кто поднимал её вместе со мной, те, кто остались до сих пор. Валя, Майский, Круглов. Таня. Тихонов. Абсурд.
Москва для меня — ФЭС. Если отбросить патетику, Москва для меня — безудержная работа, такая, чтобы некогда было думать о прочем, такая, чтобы не было времени жалеть, жалеть, жалеть…
Не о чём жалеть. Это ни для кого не секрет. ФЭС — моя жизнь и та единственная причина возвращаться в Россию. А та единственная причина возвращаться в ФЭС…
Гудки оборвались. Мысли спутались, как провода, как пятна перед глазами.
— Алло! Алло! Тихонов? Иван?
Щелчок, помехи и отчётливо-ясно:
— Здрасте, Галина Николаевна.
Комментарий к Один в поле
В главе есть отсылки к серии “Укус куфии” и фанфикам “Ведьма” (https://ficbook.net/readfic/385341) и “Cleaning out my closet” (https://ficbook.net/readfic/384566) автора Чудик.
========== И всё-таки ==========
Падает птица. Падает как-то странно. Ранено. На одном крыле. По мраморному небу.
Иван не сразу вспомнил, что это сон. Долго лежал, стараясь отдышаться, глядя в потолок. Он не птица. Он Иван Тихонов.
Рука на автопилоте скользнула под подушку, пальцы нащупали обёрнутый в целлофан конверт. Задышалось легче.
Новых писем не было уже четыре месяца. И ни одного звонка с того короткого разговора почти три месяца назад. Ни одной вести; иногда Ивану казалось, что он выдумал не только конверты и тот звонок — иногда казалось, что он выдумал и саму Рогозину, и ФЭС заодно, и целых тринадцать лет жизни. Возможно, на дворе на самом деле начало двухтысячных, и Лариса ещё жива. Да что там Лариса — может быть, даже мама ещё жива.
Он всё дольше приходил в себя после сна; всё больше времени требовалось, чтобы вернуться и поверить в реальность.
Птица во сне падала слишком круто. Шаги в коридоре раздались в неурочное время. И лязг ключей об решётку — раздался слишком звонко, слишком злобно, как разочарованный хищник.
Иван чувствовал себя куклой, безвольной, не могущей сделать движения без судороги лески. Кто дёргает за его ниточки? Ответ известен.
Дверь распахнулась, не впустив ни сквозняка, ни свежего воздуха. Кальянное марево в камере не качнулось; Иван протёр глаза, силясь разглядеть сквозь туман визитёра.
Птица во сне падала слишком восхитительно, слишком технично, слишком резко. Если проводить аналогию с куклой — ему так хотелось порвать узлы на запястьях, стряхнуть пыль, растерзать папье-маше, душно заполняющее мысли.
Понять бы, что это. С каждым днём требовалось всё больше времени, чтобы поверить в реальность. Видимо, сегодня настал день, когда это не удастся совсем. Потому что — как поверить в ту, что стоит, улыбаясь, на пороге.
Иван сделал шаг вперёд. И улыбнулся в ответ — неуверенно, неумело; лицевые мышцы отвыкли от такого движения.
***
— Ну всё, — выдохнула Рогозина, захлапывая дверь квартиры. — Дома…
Прихожая выглядела идеальной, аккуратной, разве что страшно пыльной. Серые валики невесомо колыхались вдоль стен. Обувь оставляла на ламинате светлые отпечатки.
Рогозина дёрнула на себя дверь в комнату, и солнечный луч, прочертив сумрак, лёг поперёк, от узкого книжного шкафа прямо к ногам Ивана.
— Проходи.
— Вы ещё не были дома, да? — морщась от ощущения собственной грязи, мылкости под кожей, спросил Иван. Стоило выйти за ворота тюрьмы — и на него обвалились все чувства, все ощущения, всё, всё, что отупело и пропылились в камере. Смущение, страх, нежность, память, жажда жизни…
— Нет. Сразу с самолёта за тобой.
У него кружилась голова от нахлынувшего, пополам с недоверием, счастья. Он не давал себе поверить в происходящее, всё ещё держался за мираж, за мысль о том, что спит; иначе слишком больно было бы проснуться, поверив в реальность.
Всё было, всё случилось как в прошлый раз — он сидел, сжимая трубку кальяна, левой рукой клацая по клавишам, почти вслепую, вспоминая птицу из сна и вглядываясь в строки кода на экране…
А полковник (батюшки; тринадцать лет прошло — она всё ещё полковник; почему до сих пор не генерал?) вошла — и всё снова пошло наперекосяк, вылетело в трубу, всё его напускное спокойствие облетело, и он готов был броситься к ней, сжать, сграбастать, никогда не отпустить, а если отпустить — только с собственным мясом, с жизнью…
Она была посвежевшая, загорелая, светящаяся, она забрала его без всяких проблем и преград, как матери забирают сыновей из детского сада. Иван чувствовал себя куклой, чувствовал, будто вернулся назад во времени, чувствовал, что, так долго сдерживая эмоции и мысли, теперь мог не сдержаться и рухнуть под их напором.
Рогозина вела себя так, словно во всём происходящем не было ничего необычного. Что ж, впрочем, если брать во внимание предыдущее его вызволение из тюрьмы… Выходит, они всего лишь вторично разыгрывали уже случившуюся сцену.
Он всю дорогу смаргивал с ресниц пот — отчаянно хотелось вымыться; пот — и ещё, кажется, слёзы.
***
Полковник сбросила маску безмятежной, доброжелательной выдержки, только когда они оказались за столом в её кухне; она — в тунике и просторных спортивных штанах, без макияжа, с влажными распущенными волосами, он — в широкой футболке с чужого плеча, в мокрых, выстиранных и не успевших высохнуть джинсах. Галина Николаевна тяжело, протяжно вздохнула, подвинула ему чашку с кофе, взяла свою, отпила и наконец, таким стальным, таким родным тоном произнесла:
— Ну… вот. Я же сказала: когда вернуть — поговорим.
Иван нашёл в себе силы кивнуть, а дальше горло сжало; любое слово — и разревётся, как малолетка. Нельзя. Нельзя…
— Ты спросишь? Или мне рассказывать?
Он мотнул головой, хотел опустить глаза, чтобы она не видела, — но не мог отпустить её из поля зрения даже на секунду.
— Ладно. Ладно. — Рогозина сделала ещё один глоток и посмотрела ему в лицо, глаза в глаза — пронзительный голубой, как рентген, как лазер, под которым невозможно солгать. ФЭСовский детектор лжи. — «Дело в Штатах» закрыто.