— Я догадался, — нервно облизнув губы, кивнул Иван. — Иначе вы не были бы в таком благодушном настроении.
Рогозина несколько раз кивнула, словно отражая его движения.
— Да. Всё прошло гладко. Расчёт оказался верен — даже с лихвой…
— Вы развелись? — перебил Иван.
Полковник совладала с собой так быстро, что он даже не успел понять: удивилась? Раздосадована? Разозлена?
— Разумеется, — сдержанно ответила она, и Тихонову показалось, что в глазах мелькнула лукавство.
— Но…
— Неужели ты думаешь, что, если бы я действительно хотела этого брака, всё не случилось бы раньше? — спросила полковник таким тоном, будто говорила о самой очевидной, лежащей на поверхности истине.
— Но вы же сказали, что согласились бы, если бы он спросил…
— Но он не спросил. Вот и всё.
Рогозина улыбнулась и развела руками. Иван лихорадочно вглядывался в её лицо, силясь понять: смеётся? Или всё-таки всерьёз?..
— Ты-то должен понимать, как много всего можно решить, получить, узнать, просто задав вопрос, — хмыкнула она. — Всё, Вань. Я устала… Мы летели с пересадкой в Краснодаре, из-за какой-то поломки… Давай, пожалуйста, отложим остальное на завтра.
Всё это было очень правдиво — и вместе с тем очень фальшиво, вернее — только по краешку правды. Главный вопрос оставался нерешённым; даже нетронутым. «Ты-то должен понимать, как много всего можно решить, получить, узнать, просто задав вопрос».
Иван решился.
— Что дальше? — ровно спросил он.
— А далее — зима, — насмешливо процитировала Рогозина, но по глазам было видно: шутки кончились. И всё-таки — он ещё мог отступить назад, замять разговор, закрыться от решающего вопроса. В подвешенном состоянии недомолвок можно притворяться, можно заставлять себя верить во что угодно. Но если задать прямой вопрос — такой возможности больше не останется. Если сейчас она скажет «нет», ему придётся отступить, сложить своё нехитрое оружие, уйти… уйти… Это крайняя точка. Последний рубеж.
Даже там, в подвале, прикрываясь от пуль старым ноутбуком; даже в тюрьме — тогда, в первый раз; даже в клинике, когда за стеной умирала Лариса, — ему не было так страшно.
«Но вы же сказали, что согласились бы, если бы он спросил… — Но он не спросил. Вот и всё».
Я — спрошу.
По привычке захлопал по карманам — сигарет не было; откуда бы им взяться, если джинсы час назад побывали в стиральной машинке. Рогозина дёрнула краем рта и выложила на стол аккуратную полупустую пачку с надписью латиницей.
Иван протянул руку. Отдёрнул.
— Хватит. — Сам не узнал своего голоса. — Не могу больше. Галина Николаевна, я хочу быть с вами. Я не могу без вас. Позвольте или прогоните.
Закончил хрипло — в горле пересохло в мгновение, Тихонов залпом проглотил остаток кофе и закашлялся снова — от горечи, жара. После такого уже почти не страшно было поднять на неё глаза.
Рогозина смотрела на него изучающе, долго, слишком долго, у него снова пересохло в горле, ему показалось, что он вот-вот отключится прямо тут, в её кухне.
— Ты действительно хочешь? — наконец спросила она иронично и сухо одновременно.
Иван кивнул — говорить сил не было.
— Ты понимаешь, на сколько я старше?
Она вытянула вперёд и положила на стол руки, ладонями вниз. Свои идеальные, невероятные руки, которые так часто словно жили своей жизнью. От загара явно, как никогда раньше, проступили морщины. Кожа — сухая и в мелких трещинках, с углубившимся, чётким рисунком, с привычной картой вен.
— Да.
Полковник потянулась вперёд — на миг, в сумбуре мыслей, Ивану показалось, что она хочет его поцеловать; нет — она всего лишь включила бра над столом. В ярком и тёплом свете повернулась так, чтобы он видел её в профиль. Чего она хотела? Чтобы он заметил какие-то складки, морщины, синяки под глазами, сеточку у глаз? Он видел всё это, он знал, что она человек, что она живёт, что старится. Он слишком хорошо знал, как старятся, как в момент сгорают люди. Он отчаянно боялся, что с её работой, с её принципами такой момент придёт очень скоро. Её было не свернуть с этого пути. И Иван отчаянно хотел разделить всё, всё, что осталось, до самого дна. Ему было всё равно на седые волосы; на усталость в глазах; на борозды и морщины; на эту проклятую разницу.
— Ты сумасшедший.
— Да. Да. Да!
— Ты ещё совсем молодой, Ванька. У тебя вся жизнь впереди.
— Нет, — сглотнул он. — Нет — если без вас.
Она вздохнула. Покосилась на него с грустью и с жалостью. Иван вскочил, обогнул стол и рухнул рядом с ней на колени. Схватил её руки и прижал ко лбу. Рогозина дёрнулась. Резко вырвалась.
— Нет. Не делай так никогда, — глухо велела полковник. Иван застыл, чувствуя, что коснулся запретного; дело было не в том, что он снова прикоснулся к ней без разрешения; кажется; дело было в самом жесте.
— Я… Я не…
Он не знал, что сказать. Он чувствовал страшную, тяжёлую вину за всё дурное, что сделал ей; он чувствовал стыд, и страх, и тоску, невозвратность, неправильность, неотвратимую притягательность того, что случилось в Крапивинске. Это было почти полгода назад; это было почти вчера.
— Не надо, — негромко попросила она, сжимая его плечи. — Не надо. Встань, пожалуйста…
— Я… Я могу?..
— Тс… Я устала, правда. Давай будем спать. Я постелю тебе в зале, хорошо?..
Это была та Рогозина, которой он не знал. О которой не смел даже думать. Это была Галина Николаевна, снявшая пиджак.
— Не торопись никуда, — сказала она. — Давай спать… А завтра — в ФЭС.
Иван понял.
Прочистив горло, спросил:
— Но если… как… как мы это объясним?
— Завтра… Всё будет завтра. До завтра ещё — целая вечность. — Она быстро улыбнулась и со странной усмешкой добавила: — Пока мы оба ещё что-то чувствуем, пока мы ещё здесь.
Иван вспыхнул. Преодолевая себя, преодолевая высунувшегося из глубины мальчишку, проговорил:
— Я обещаю, я не буду… ничего такого… никогда больше… простите меня. За тот раз.
Она откровенно рассмеялась. А потом глаза потемнели, и он отступил, чувствуя озноб от разошедшихся вокруг неё волн холода.
— Разумеется, никогда больше.
…Иван засыпал на диване в зале, чувствуя грызущую, тугую, мешающую дышать вину. Он видел под дверью спальни полоску света — она не спала; может быть, смотрела что-то в телефоне, или читала электронную книгу, или открыла ноутбук. Он знал, что она вряд ли не спит из-за него; мало ли у Рогозиной дел. Он понимал, что был не первым, не вторым, да что там, он даже не считал, каким по счёту был в её жизни. Точно не единственным. Он знал, видел, понимал, помнил, верил…
И всё-таки — хотя бы так, хотя бы сейчас, хотя бы здесь — он был с ней.
========== Пять кошмаров полковника Рогозиной ==========
Галя просыпается и долго смотрит в белёный дощатый потолок. Осознаёт наступающий день, своё тело, льющий из окон свет. Нет тяжести в затылке, не заложен нос, не тянет неистребимая, въевшаяся усталость — всё на удивление легко. Слишком легко. Солнце заставляет сощуриться, перевернуться, зарыться в подушку. Будильник не звонит; значит, ещё можно спать, спать…
Но спать не хочется; спать скучно. Кроме того — с кухни доносится приглушённый смех, голоса, шёпот и снова вспышка смеха. Галя садится в кровати, шевелит пальцами, пробует пяткой тёплые половицы и босиком идёт по тёплым доскам. Если наступать на определённые половицы, пол не скрипнет…
Она раздвигает занавеску из унизанных бусинами ниток и заглядывает в кухню. Бусины стукаются друг о друга и стеклянно звенят. Родители синхронно оборачиваются на звук.
— Галка!
Отец распахивает объятья. Мама смеётся. Пахнет смолистыми досками, поздними яблоками, пирогом с курагой.
Галя бежит вперёд и прыгает отцу на колени; привычно вдыхает запах лосьона, табака и ещё чего-то особенного, отцовского.
— Мам, давай помогу, — выглядывает из-под его руки, косится на блюдце с остатками кураги. Мама отскребает от противня пригоревший край. Из пористого, поднявшегося теста торчат потемневшие от жара кусочки кураги; очень хочется съесть, но пока вскипит чайник, пока пирог поставят на стол…