— Аккуратнее! Обожжёшься, — предостерегает мать. Галя мотает головой, берётся одной рукой за лопатку, другой, через полотенце, — за противень. Он тяжёлый, корочка крепко прилипла к металлу, полотенце скользит под пальцами… Галя упрямо давит, сжимая горячий край, лопатка норовит выпрыгнуть из руки. Большой палец упирается в угол противня, горячо, жарко, больно…
— Галка! Ну говорила же! Под воду, сейчас же…
Жарко… Больно… Горячее марево колышется, заволакивая всё кругом. Уже не видно ни отца, ни мамы, только густая горькая плёнка, она липнет, обжигает, мешает дышать… Пахнет железом и раскалённым пластиком, где-то ревёт сирена, слишком шумно, хруст, удар, чей-то крик… Жар и мрак разрезает хлопок взрыва — быстрый, ослепительный, уносящий в никуда.
Огонь.
— Галина Николаевна!
Она хрипло кричит, не понимая, кто, где. Кто зовёт её? Мама?
— Галина Николаевна! Проснитесь! Проснитесь, пожалуйста! Всё, всё в порядке…
Кто-то трясёт её, она стонет, ожоги стягивает, и кожа горит… Из темноты медленно выплывает лицо Тихонова.
Самообладание и память возвращаются мгновенно, толчком. Рогозина пытается унять судорожное дыхание, ловит в кулак одеяло, крепко сжимает пальцы и губы. Иван смотрит испуганно, рука, которой он протягивает ей стакан, дрожит.
Полковник кивает, глотает воду, прижимает стакан к виску. Прохлада. Тишина. Никакого огня.
— Всё хорошо, — тихо, подрагивающим голосом произносит он. — Сон… Вам приснился плохой сон, только и всего…
***
Она, крадучись, входит в буфет. Две спины. Резкий оборот. Знакомые лица. Полковник прижимает руку ко рту, чтобы не вскрикнуть, потом — к сердцу, машинально, чтобы не выпрыгнуло из груди. Вторая рука сжимает пистолет.
— Хочешь нам лёгкой смерти? — с жутковатой, кривой усмешкой спрашивает Антонова. Амелина молчит, вжимаясь в стену, — бледная, совсем ещё молодая; они-то с Валей хоть успели пожить…
— Я не считаю, что это проигрыш. Мы будем бороться. Но я не допущу, чтобы вас убивали у меня на глазах.
Антонова качает головой. Оксана быстро переводит взгляд с полковника на патологоанатома.
— Нет, Галя. Нас никто убивать не станет, ты знаешь. Если им кто-то и нужен — это ты.
Рогозина привычно вскидывает бровь — этот жест, такой характерный, может означать что угодно: от удивления до крайнего неодобрения. Сотрудники давно научились распознавать, что именно хочет выразить полковник. Вот и в этот раз и Валентина, и Оксана без труда считывают — так и будет.
— Галина Николаевна, — шёпотом, невнятно из-за закушенной губы окликает Амелина. — Пожалуйста. Не надо. Мы будем бороться.
— Я сдамся. Это поможет избежать ненужных смертей. Мучительных бессмысленных смертей, — совершенно спокойно отзывается Рогозина. — Вы обе это знаете. Кроме вас в здании есть и другие… Я ни для кого не хочу смерти.
— Галя…
— Валя, стоп, — выставляя перед собой руку, отсекает Рогозина. — Стоп. Не давай волю эмоциям. Не время…
— Галина Никола…
— Все в коридор! Всё! — раздаётся откуда-то от ресепшн.
— Ты же знаешь, если… Галя…
— Идёмте, — повелительно и сдержанно произносит полковник. — Не будем дразнить их. Идёмте!
Валентина хватает её за руку, застыв на месте. Глаза — расширившиеся, глубокие, чёрные на совсем бескровном лице.
— Валечка, — мягко, удивляясь, как до сих пор не потеряла контроль над голосом, просит Рогозина. — Пойдём… Всё быстро закончится… Я постараюсь… Пойдём, Валюш…
Она обнимает Антонову за талию и, кивнув Оксане — за мной! — выходит в ледяной и гулкий коридор.
В холле уже ждут — оперативники, заложники, сотрудники ФЭС, террористы. На нейтральную территорию, свободную и ярко освещённую середину шагает Лисицын. Понятно. Их рупор.
— Вы должны остаться в здании. Тогда всех остальных отпустят, — напряжённо и тускло говорит Костя. Кто это — вы, — уточнять не требуется.
— Гарантии, — чеканит Рогозина, обращаясь к мужчинам в балаклавах.
— Если вы соглашаетесь — троих отпускаем сейчас же. Остальных — после.
Голос в нос, негромкий, неожиданно приятный. Полковник качает головой.
— Все. Я не окажу сопротивления, только если здание покинут все заложники.
Она говорит это и снова удивляется, как так до сих пор не подкосились ноги, как колени не ходят ходуном. Хотя, может быть, ходят — под брюками не видно, а тело резко потеряло чувствительность.
— Партиями по трое, — после паузы доносится из-под балаклавы.
Рогозина окидывает взглядом замершую, неестественно молчаливую толпу.
— Оксана. Таня. Валя. — Перекидывает взглядом, как костяшки в счётах. — На выход.
Голос не дрожит, руки не дрожат, голова — ясная. В коридоре, на пятачке между её кабинетом и переговорной, набилось столько народу, что стоит страшная духота; начинает ломить в висках, а это плохо… надо держаться… Ещё надо держаться. Девочки уходят. За ними — Котов, Лисицын, Юля… потом ещё трое… ещё…
Силы и самообладание оставляют её разом, как только за дверью скрывается последний из заложников. Преодолевая себя, Рогозина выдавливает:
— Мне нужно фото с улицы. Что все вышли.
У неё не осталось никаких рычагов, ей нечем давить, она уже в их власти. Но — что-то играет в её пользу. Захватчики будто не понимают, что уже ничто не заставляет их выполнять условия. Слишком напряжены? Вымотаны? Боятся?..
От этой мысли ей делается смешно, полковник едва давит нервный всхлип. Кто-то суёт в руки мобильник. На маленьком экране — фото: да, вот они, ФЭС, все, кто был в здании, включая персонал, лаборантов, свидетелей… Вся Служба. Да. Она пересчитывает всех, убеждается, что каждый — в безопасности. И отпускает себя.
Полковник не слышит, что ей говорят. Почти не чувствует цепких пальцев, впившихся в плечи, не реагирует когда её тянут вверх, куда-то ведут, куда-то бросают. Не воспринимает обращённых к ней слов; голоса чудятся неровным, шершавым шумом, на неё обрушиваются головная боль и слабость, что хуже — страх, но поверх всего ложится крайняя, густая усталость, стремящаяся утянуть её… спрятать…
Может быть, всё будет не так уж плохо. Может быть, ей тоже удастся умереть быстро…
Звон в ушах нарастает; это уже не только голоса — к ним прибавляются грохот и рёв где-то на краю сознания, треск, сирена, взрыв… Взрыв… Снова взрыв, и всё вокруг полыхает алым, а в мозг ввинчивается беспощадная, грохочущая трель… сирена… звон…
— Всё хорошо, Галина Николаевна. Всё хорошо. Это сон… Просто — сон…
***
Предательство — этим кончают многие в системе. Предательство сослуживцев — отец предупреждал её не раз, не два, не десять. Будь готова, говорил он. Как бы ты ни пыталась это предотвратить, какие бы отношения ни выстраивала — вполне возможно, этим ты и закончишь, если не успеешь вовремя соскочить. Совсем как мать.
В какой-то степени отец всегда был философом; плыл по течению, если только речь не шла справедливости. Ну а если видел, что что-то не по правде, не по совести — становился фурией, как мама говорила.
Позже полковник замечала это и в себе — состояние белой, полыхающей ярости, перекрывающей всё. Со временем она научилась контролировать это; научилась гасить резким безэмоциональным холодом. Эта загнанная вглубь ярость — она вырывалась, выплёскивалась в щели, оборачиваясь нотациями в допросной, провокациями подозреваемых, жёсткими — иногда слишком жёсткими — методами следствия…
Но финал — финал почти всегда один, если ты не прыгаешь с поезда до крайней точки, твердил отец. Предательство.
Он был не только философом; в каком-то смысле он был фанатиком, упёртым фанатиком.
…Несколько раз в жизни Рогозина ощущала на запястьях металлические браслеты наручников, проволоку, верёвки. Каждый раз — обжигающее ощущение бессилия, беззащитности, совершенной пустоты, игрушечной, пластмассовой нереальности. Она не умела не держать мир под контролем; и связанные руки — это выбивало почву, сбивало дыхание, хлестало по глазам, по нервам той слепой яростью, которую она с таким трудом упекала вглубь…