По словам Алайна, Гетелред с помощью менодианских патриархов пытался явиться в столицу, но корабль, на котором он плыл, попал в шторм, и мальчик не успел к назначенному сроку его мать, брат-близнец и две сестры были зверски убиты, а их тела вывешены на стенах города. Их-то и увидел Гетелред, когда его корабль, наконец, достиг гавани.
— И через сколько же времени после этих событий острова затонули? — спросила я. Слушая Алайна, я думала о том, что все те, о ком он рассказывает, — предки Руарта. Может быть, Винцен — его дед… или прадед?
— Примерно через десять лет, — ответил Алайн. — Гетелред, кстати, сумел скрыться. Менодиане посадили его на корабль и отвезли на Скодарт. Говорят, он лишился рассудка от горя, когда увидел, что сталось с его семьей… Тиран-правитель при помощи хранителей начал карательный поход на Скодарт и вырезал почти все население острова. Война была особенно жестокой из-за того, что на обеих сторонах сражалось много силвов.
— Магия силвов не может использоваться для убийства, — по привычке возразила я.
— Для убийства — не может, но существует масса уловок, к которым прибегают силвы, пользующиеся обычным оружием. Они могут скрыть свое присутствие, пробраться незамеченными в стан врага и вызвать панику, обмануть противника с помощью иллюзий. В конце концов, из жителей Скодарта выжила едва десятая часть, потому что правитель сумел призвать себе на службу многих обладающих Взглядом.
— Все войны жестоки, — тихо сказал Тор. — Так каков же вывод из этой истории, Алайн?
— Этого я не знаю. Блейз попросила рассказать, я и рассказал. Думаю, весьма вероятно, что если Дастелы были погружены в море магией одного-единственного человека, то это так или иначе связано с войной.
— Может быть, война просто вызвала неразбериху, которая и позволила дун-магу воспользоваться ситуацией, — заметил Тор.
— Возможно, но война также могла породить причины той ненависти, которую Мортред питает к менодианам, хранителям-силвам и обладающим Взглядом. Все они участвовали в войне на Дастелах.
Мы все думали над возможной разгадкой, но предполагать что-то было бесполезно. Мы не могли прийти ни к каким заключениям, потому что не имели достаточной информации. И все же я решила, что Алайн прав: дун-маг когда-то пострадал, так же как теперь он заставлял страдать других… Я помнила взгляд Янко в ту первую нашу встречу.
Глава 19
А еще был Эйлса…
Гхемф и я вели долгие разговоры, пока он трудился над моим шестом. Мне приходилось ложиться на пол или прислоняться к стене, в зависимости от того, какую сторону Эйлса обрабатывал. Дело шло медленно: шест изготовили из очень твердого дерева. Когти на ногах гхемфа были крепкими и острыми, но для подобной работы они мало годились. К тому же когда древесина и расщеплялась, отодрать удавалось только совсем маленькие щепочки. Бог знает что это было за дерево, но, на наш взгляд, хуже быть не могло.
Пока Эйлса работал, мы беседовали, и случалось, что при этом я даже радовалась темноте: благодаря ей меня не так смущали наши физические различия.
Я не видела ни уродливого плоского лица, ни серой кожи, ни отсутствия волос; в темноте даже гхемф казался человеком. В темноте даже полукровка могла держаться с достоинством. А мы оставались пленниками в этом аду, казалось важным думать о нашем сходстве, а не о различиях. Я запомнила свой первый вопрос: я поинтересовалась, какого Эйлса пола.
Вопрос вызвал смех. Гхемф перестал на минуту трудиться над шестом и ответил:
— Именно сейчас? Я в переходном периоде — ни то, ни другое. Мы все рождаемся самками, Блейз. Затем, достигнув примерно тридцатилетнего возраста, мы начинаем меняться и к сорока годам становимся самцами. Конечно, мы придаем гораздо меньше значения, чем вы, различиям между полами. Молодые гхемфы могут вынашивать и кормить детей, старшие становятся отцами. С возрастом мы делаемся более умелыми работниками, но в остальном ни в занятиях, ни в образе жизни между самками и самцами различий нет. Может быть, будет лучше, если ты станешь думать обо мне как о существе женского пола. Пройдет еще несколько лет, прежде чем я смогу назвать себя самцом.
Хорошо, что Эйлса не могла видеть моего лица. Стараясь говорить как можно равнодушнее, я, наконец, сказала:
— Все это нам неизвестно.
— Конечно. Мы стараемся по возможности скрывать различия между гхемфами и людьми и обыкновенно не обсуждаем подобные вещи — это считается неблагоразумным.
— Почему? И почему ты теперь открыла все это мне? Сначала мне показалось, что Эйлса не ответит, но после некоторого размышления она сказала:
— Ну, во-первых, не думаю, чтобы ты сообщила новость кому-либо за пределами этой темницы, если я тебя о том попрошу, — а я прошу. Кроме того, может быть, несчастье, которое сейчас обрушилось на нас, позволяет нарушить обычаи. И еще: мне хочется, чтобы ты — именно ты — побольше узнала о нас. Ты была первым человеком, заговорившим со мной, как… как с равной. Тебе что-то было от меня нужно, но ты с уважением отнеслась к моему отказу; ты даже не рассердилась. Ты и представить себе не можешь, какой приятной неожиданностью это для меня оказалось.
Я почувствовала себя очень виноватой, вспомнив, с какой ненавистью относилась к гхемфам. И еще я подумала о том, каково приходится в жизни, если обыкновенная вежливость со стороны человека оказывается таким памятным событием.
Эйлса вздохнула:
— Болтливость не в натуре гхемфов. Даже сейчас говорить обо всем этом мне затруднительно, хотя темнота и помогает. Понимаешь, мы, гхемфы, даже друг с другом разговариваем мало. Нам нет в этом нужды — мы и без слов знаем все, что нужно. Если мать, проходя мимо, коснется своего ребенка, ребенок поймет, что мать его любит. Если кто-нибудь мне что-то дает, я просто благодарно киваю. Движение головы или жест руки значат у нас гораздо больше, чем у людей. Слова мы бережем для самых торжественных моментов.
Кроме того, наша жизнь настолько упорядочена, что очень немногое требует обсуждения. Мы не любим перемен и ненавидим неопределенность. Мы стараемся жить так же, как жили многие столетия; для нас это… необходимо. Нас так мало, а людей так много, и они так нас презирают! Чтобы выжить, мы должны быть абсолютно предсказуемыми. Мы никогда не должны казаться вам, людям, угрозой. Поэтому мы не меняемся, остаемся услужливыми и кроткими. Однако мы не должны никогда оказываться и бесполезными, потому что и это грозило бы нашей расе исчезновением. Вот мы и занимаемся татуировкой знаков гражданства. Мы решительно отказываемся открыть кому-либо секрет нашего искусства, чтобы не оказаться ненужными, и ни разу не нарушили закона ради кого бы то ни было. — Звук, который издала Эйлса, должно быть, у гхемфов обозначал смех. — И этот мой рассказ, несомненно, самая длинная речь, какую я только произносила в жизни.
Я обдумала сказанное Эйлсой, и чем больше я думала, тем большее потрясение испытывала. Я никогда раньше не обращала особого внимания на гхемфов — только злилась на них за несгибаемую верность закону. Теперь же мне открылась вся трагичность их существования — постоянная неуверенность в будущем, понимание того, что мы, люди, в любой момент можем их истребить, — и что мы достаточно глупы и жестоки, чтобы именно так и поступить, стоит нам счесть себя задетыми.
Я постаралась ответить Эйлсе как можно вежливее.
— Я раньше не любила вас, гхемфов. Мне всегда казалось, что если бы не вы, вся система жестоких законов о гражданстве развалилась бы. Без вас такие полукровки, как я, нашли бы способы обойти закон. Я по-прежнему так думаю, но теперь я понимаю, почему вы так поступаете. Я вижу, что дело тут не в консерватизме, и сожалею, что обращалась к тебе с просьбой о татуировке. Я тогда не представляла себе, что значит такая просьба.
— А я сожалею, что была вынуждена тебе отказать. Ты не могла бы немного повернуть руку? Мне мешает цепь. — Я сделала, как она просила, сдержав стон от пронзившей руку боли. Эйлса продолжала: — Мы, гхемфы, прекрасно знаем, насколько несправедливы законы о гражданстве, однако нам не хватает смелости изменить систему. Мы скорбим и стыдимся, но не думаю, чтобы мы когда-нибудь стали другими. Ты права, что презираешь нас: в присутствии полукровки мы можем только мучиться стыдом.