Вопрос был не к месту и не ко времени. Я с раздражением уставилась на него, не понимая, почему именно сейчас, когда мы ещё на кладбище и даже не помянули мать по христианским традициям, Антон решил поднять эту тему. И снова озарение.
— Это Ада надоумила? — прищурившись, посмотрела на бегающие глаза братишки. — Решили ковать железо, пока горячо?
— Ну, почему сразу Ада, — стал он оправдываться, — я сам...
— Хм, ты сам. Антон, ты сам в туалете попку бумажкой подтереть можешь, а во всём остальном слушаешься жену. Возможно, в твоём случае так и нужно. Мы вырастили с мамой не мужчину, а инфантильного мальчика. Можешь передать интересующейся стороне, что пусть живет спокойно, претендовать для себя не буду, но оформлю на твоего Никитку так, чтобы вы не смогли продать квартиру до его совершеннолетия. Ладно, братик, мне пора, меня ещё люди ждут на поминальном обеде.
Христианские обряды поминания усопших теребят души живых и помогают душе умершего обрести покой. Завтрак на кладбище, девять дней... Мы снова собрались узким кругом: брат с женой, маленький Никитка, который всё время подбегал ко мне, дёргал за край юбки и спрашивал, когда же бабушка вернётся из тёплых краёв. А я каждый раз вздрагивала и с тоской утыкалась глазами в портрет мамы, перевязанный чёрной лентой. Как же хорошо маленькому Никитке, он ещё не особо понимает происходящее вокруг. Уже на выходе меня окликнула Ада.
— Мира, постой, я тут собрала мамины вещи, думаю, тебе они пригодятся.
Она вернулась в комнату и вынесла большую шкатулку из слоновой кости. Мамина любимая. Она в ней хранила сокровища — воспоминания о том, когда мы с братом были маленькими.
— Спасибо, Ада, — забрала у невестки из рук шкатулку и трепетно прижала её к себе, чуть не разревевшись, хотя крепилась целый день. — Я, пожалуй, пойду, завтра на стажировку на новую работу выходить.
— Что, теперь богатой станешь? — ехидно бросила мне в спину Ада. — А говорила, что любишь свою поликлинику, всех этих стариков заплесневелых.
— Люблю. Ты знаешь, через десяток лет ты станешь не лучше их, а может, и раньше, судя по твоей одышке и расширенным сосудистым звёздочкам на лице. Ты бы, дорогуша, не злоупотребляла и не злорадствовала, а то молодость скоротечна, — говорить с ней мне было больше не о чем. Развернувшись, пошла к двери, слыша в спину ругательства и проклятия.
— Чтоб ты сдохла, вобла сушёная! Вон, Алёшка твой раскусил тебя, такую кралю себе завел, закачаешься. Не чета тебе. Красавица. Ноги от ушей. В норковом манто, на японце, не то, что ты на своей тарантайке в драповом пальтишке. По ресторанам ходят. А тебя он дома в четырёх стенах держал. А ты ему разносолы готовила, кофе в постель приносила.
— Глупая ты, Ада. Разве счастье в норковом манто и в ресторанах? — тяжело вздохнула и, не оглядываясь, ушла, захлопнув за собой дверь.
И всё же разревелась, когда за спиной закрылась дверь моей пустой квартиры. Алексей, мама, работа. Три потери за короткий промежуток времени. Конечно, смерть близких несравнима с предательством любимого человека и потерей любимой работы, но всё же.
Плакала тихо, скользя взглядом по крышке шкатулки с индийскими слонами и садами Махараджей с дивными цветами. Откинула крышку и сквозь слёзы заглянула внутрь, на секунду ослеплённая всполохом света. Зажмурилась и протёрла глаза, соображая, что могло так блеснуть. Сверху лежал небольшой фотоальбом наших с братом детских фотографий. Открыла его на первой странице, любовно погладив по строчкам с датами и нашими именами, написанных рукой мамы аккуратным каллиграфическим почерком.
Вот я у неё на руках, завёрнутая в легкую пелёнку с кружевным краем. Мама даже эту пелёнку зачем-то хранила. Вот она, под альбомом лежит. Протянула руку и вынула ткань. Тонкий батист, по краю отделанный тончайшим кружевом ручной работы, с золотым шитьём монограммы буквы “М”. Видимо, мама заранее готовила приданое, когда была мною беременна, любовно вышивая витой цветочный орнамент с маленькой птичкой на завитке, с ключом в клювике. На одном из углов пелёнки была приколота золотая английская булавка. Есть такая примета, что булавка — от сглаза. О, так вот, что так блеснуло! В головке булавки был вставлен бриллиант. Отстегнула её и пристегнула себе на водолазку. Пусть булавка будет всегда со мной, как память о маме, как оберег.
Перелистывая страницы альбома, остановилась на фотографии беременной мамы, которая держала на руках семилетнюю меня. Я так чётко помнила тот день и как нас фотографировал отчим.
Был солнечный сентябрьский день. Взрослые чего-то суетились, а я, с утра нарядно одетая в новый джинсовой сарафан, с заплетёнными косами, в которые мама вплела цветные ленточки, в белых гольфах и мягких тапочках-собаках, притаилась в своей комнате на подоконнике за шторой. Задрав голову вверх, я любовалась лучом света, который прорезал пространство. Казалось, только руку протяни — и возьмёшь его, но пальчики скользили по воздуху, ничуть не мешая лучику, в свете которого кружились, танцуя, пылинки.