— Послушай! — поморщился Равинель.
— Я ищу ее билет, — объяснила Люсьен. — А вдруг она взяла обратный? Нужно все предусмотреть. А где мое письмо? Ты взял у нее мое письмо?
— Да. Оно у меня в кармане.
— Сожги его… Сейчас же сожги. А то еще забудешь. Пепельница на ночном столике.
Равинель чиркнул зажигалкой, поддел угол конверта и отпустил письмо только тогда, когда огонь лизнул ему пальцы. Бумага в пепельнице покорежилась, зашевелилась, черная, отороченная по краям красноватым кружевом.
— Она никому не сказала, куда едет?
— Никому.
— Даже Жермену?
— И ему.
— Подай-ка мне ее туфлю.
Он взял с камина туфлю, и к горлу его подступил комок. Люсьен ловко надела туфлю на ногу Мирей.
— Наверное, хватит воды, — бросила она.
Равинель двигался как лунатик. Он завернул кран, и внезапная тишина оглушила его. В воде он увидел свое отражение, искаженное рябью. Лысая голова, густые кустистые рыжеватые брови и подстриженные усы под странно очерченным носом. Лицо энергичное, почти грубое. Всего лишь маска, всегда обманывавшая людей, — и долгие годы даже самого Равинеля — всех, только не Люсьен.
— Скорей, — бросила она.
Он вздрогнул и подошел к кровати. Люсьен приподняла Мирей за плечи и попыталась снять с нее пальто. Голова Мирей перекатывалась с плеча на плечо.
— Подержи-ка ее.
Равинель стиснул зубы, а Люсьен точными движениями сдирала с Мирей пальто.
— Теперь клади ее!
Равинель, словно в любовном объятии, с ужасом прижал жену к себе. Потом, тяжело вздохнув, опустил ее на подушку. Люсьен аккуратно сложила пальто и отнесла в столовую, где уже лежала шляпка Мирей. Равинель рухнул на стул. Вот он, тот самый момент… Тот самый, когда уже нельзя подумать: «Еще можно остановиться, переиграть!» Достаточно он натешился этим соображением. Все говорил себе, что, возможно, в последний момент… И все откладывал. Ведь в любом замысле всегда есть успокоительная неопределенность. Ты властен над ним. Будущее нереально. Теперь свершилось. Люсьен вернулась, пощупала пульс Равинеля.
— Ничего не могу с собой поделать, — пробормотал он. — А стараюсь изо всех сил.
— Я сама подниму ее за плечи, — сказала Люсьен. — А ты только держи ноги.
Ну нет, тут уж заговорило мужское самолюбие. Равинель решился. Он сжал лодыжки Мирей. В голове замелькали нелепые фразы: «Ты ничего не почувствуешь, бедная моя Мирей… Вот видишь… Я не виноват. Клянусь, я не желаю тебе зла… Я и сам болен. Не сегодня-завтра мне крышка… Разрыв сердца». Он чуть не плакал. Люсьен каблуком распахнула дверь в ванную. Сильная — не хуже мужчины, к тому же она привыкла перетаскивать больных.
— Прислони ее к краю… Так… Ладно. Теперь я сама. Равинель отступил, да так стремительно, что ударился локтем о полочку над умывальником и чуть не разбил стакан с зубной щеткой. Люсьен сперва опустила в воду ноги Мирей, потом все тело. Вода брызнула на кафельный пол.
— Ну-ка, быстрее! — приказала Люсьен. — Принеси подставки для дров. Они в столовой.
Равинель повернулся и вышел. Кончено… Кончено… Она умерла. Его шатало. В столовой он налил себе полный стакан вина и залпом осушил. Под окном просвистел поезд. Должно быть, пригородный из Ренна. Подставки были в саже. Может, их обтереть? А, кто знает, как лучше? Он принес подставки и остановился в спальне. Люсьен склонилась над ванной. Левую руку она опустила в воду.
— Положи их! — приказала она.
Равинель не узнал ее голоса. Он положил подставки на пороге ванной, и Люсьен взяла их правой рукой — сначала одну, потом вторую. Она не сделала ни одного лишнего движения. Подставки должны были удержать тело в воде как балласт.
Равинель, пошатываясь, добрался до кровати, уткнул голову в подушку и дал волю своему горю. В уме его пронеслись картины прошлого… Вот Мирей впервые приезжает на дачу в Ангиан: «Мы поставим приемник в спальне, правда, милый?» Он купил двуспальную кровать, и Мирей хлопает в ладоши: «Как удобно будет! Она такая широкая», И другие картины, более расплывчатые: моторная лодка в Антибе, сад, цветы, пальма…
Люсьен открыла кран над умывальником. Равинель услышал, как звякнул флакон. Должно быть, она тщательно, как после операции, протирает руки одеколоном до самого локтя. Значит, все же натерпелась страху, В теории-то все просто. Притворяешься, будто ни во что не ставишь жизнь человеческую. Прикидываешься все познавшим, мечтающим о конце… Да, да, именно так. А вот когда смерть уже тут, пусть даже безболезненная, легкая (эвтаназия, говорит Люсьен), то чувствуешь себя прескверно. Нет, ему не забыть взгляда Люсьен в тот момент, когда она поднимала с полу подставки, — какой помутившийся, блуждающий взгляд… А она хотела ведь подбодрить Равинеля. Теперь они сообюники. Теперь она его уж не бросит. Через несколько месяцев они поженятся. Впрочем, там видно будет. Окончательно еще ничего не решено.
Равинель вытер глаза и удивился: и чего это он так расплакался? Он сел на кровати, позвал: