— Как ты себя чувствуешь? — спрашивала она.
— Неплохо, спасибо.
— Ты слишком много работаешь, мой мальчик.
— Ничуть.
И в ту же секунду он исчезал: веки, пряча глаза, спускались как занавес, пальцы начинали барабанить по столу. Прежде у Одетты хватило бы сил, она пришла бы в ярость, она сорвала бы эту идиотскую маску!.. Но теперь она робела. Пьер не давал ей возможности приблизиться к себе. С едой он управлялся в несколько минут. Ездили они на такси. Она пыталась задержать его, но напрасно. Он поднимался к себе в номер и запирался на ключ. Одетта сидела в соседнем и затаив дыхание прислушивалась.
Если Пьер расхаживал тяжелыми механическими шагами, которых она не могла слышать без дрожи, то и она принималась ходить вдоль той же стены. Ей казалось, она помогает ему, несет одну с ним тяжесть. Наконец Одетта сдавалась, спускалась вниз и ждала его. Она покупала газеты, где начали писать о нем, вырезала сначала коротенькие заметки, затем сдержанные отчеты, затем восторженные отзывы. Дутр день ото дня совершенствовал свой номер, оттачивая жесткую дробность движений, которая была прямым вызовом всем законам их ремесла. Он пошел и дальше: подобрал для своего персонажа голос и манеру говорить — быстрое, отрывистое бормотанье человека, заговорившего во сне. Когда он продемонстрировал его Одетте, она побледнела.
— Ты хоть понимаешь, — проговорила она, — что занимаешься самоубийством?
Дутр неопределенно махнул рукой.
— Ты уже на ногах не стоишь, — настаивала Одетта. — Ничего не ешь, исхудал. Того и гляди заболеешь. И все из-за… из-за…
Но лицо Пьера уже окаменело, глаза устремились куда-то сквозь Одетту в поисках мерцающего видения. Одетта схватила его за руку.
— Послушай, Пьер, родной мой, я много думала. У меня теперь столько свободного времени…
Она кашлянула, чтобы было не так заметно, как она волнуется, и прибавила едва слышным голосом:
— Хочешь, я уеду… Ты будешь свободен.
Дутр казался немым неподвижным камнем. Хотелось проверить, дышит ли он? Но Одетта все-таки продолжала:
— Чего ты хочешь? Скажи!.. Свободы? Да? Ты меня боишься, я знаю. Я все время с тобой. Я на тебя смотрю. Но я не могу не смотреть на тебя? Не могу. Пьер, милый… А тебе кажется, что я тебя не люблю!
Слова, как горошинки, отскакивали от неподвижной маски. Слишком яркие губы приоткрывали белоснежные зубы в нечеловеческой улыбке статуи. Одетта заплакала, словно рядом с ней никого не было.
— Что ж, — сказала она. — Лучше уж со всем этим покончить разом.
Она двинулась по комнате, надеясь увидеть ну хоть какое-то движение рук, плеч, ресниц. Дутр стоял у стены — неподвижный, бездушный автомат, глядящий в пространство глазами куклы. Одетта вышла, задохнувшись от нестерпимого горя. У нее оставалась единственная надежда — Пьер мог заболеть. Но он сопротивлялся нечеловеческой усталости. Не играя, он был напряжен и нервен до предела. От постоянных гримировок кожа потеряла здоровый блеск, и на скулах у него горели красные пятна, как у больного туберкулезом. Когда он пил, стакан в его руках слегка подрагивал. Но взглядом он бросал Одетте вызов. После кабаре он выступал в мюзик-холле на левом берегу Сены, и вдруг к нему пришел успех — бурный, восторженный, успех, который в несколько дней затмил успех их предыдущего спектакля. Одетта не без робости сидела в глубине зала, как когда-то Дутр сидел в курзале в Гамбурге. Луч света шарил по сцене и находил в кулисах странную фигуру, вытягивал ее на середину сцены и ставил в световой круг. Одетта кусала платок. Будь Пьер незнакомцем, она бы тоже вопила от восторга вместе с остальными. Но она знала цену каждому движению робота. Она знала, что Пьер смертельно болен любовью и ненавистью и не видит для себя спасения. В страшном гротеске, окруженном голубым нимбом прожекторов, бросившем вызов всем законам реальности, она узнавала хрупкую и печальную тень ранимого профессора Альберто. И отец, и сын были из тех, кто не умеет прощать. Публика, сбросив иго мучительных чар, устраивала овацию человеку, который сгорбившись уходил со сцены. Воздух взрывался криками: «Невероятно! Непостижимо! Потрясающе!» Хлопали долго, с фанатичным упорством, глядя мечтательно и испуганно. Одетта выскальзывала на улицу. Она не сомневалась, что заболеет раньше сына.
Теперь он выступал в «Медрано» — святилище магов и фокусников. Он один занимал круглую сцену, отравляя зал вредоносными чарами. Оркестр потихоньку наигрывал тягучую мелодию. Здесь не было рампы, софитов, мишуры. Дутр был один на один с трепещущим залом, который следил за его пальцами, руками, плечами, он был окружен тянущимися к нему лицами, на которых мало-помалу застывало изумление. Пьер медленно поворачивался вокруг себя, словно на вращающемся постаменте. Шарики, карты, цветы появлялись и исчезали на кончиках его пальцев, а запрокинутая голова, поворачиваясь с мягким щелчком, обращала к балконам мертвую улыбку трагического отсутствия. Мало-помалу движения его замедлялись, и он застывал на полдороге, как игрушка, у которой кончился завод. Подходил униформист и делал вид, что заводит пружину. Автомат тут же приходил в движение, становилось видно, как под пиджаком ходят поршни и рычаги, мотор начинал работать вовсю, быстро дергались руки, вибрировали ноги, раскачивалась голова, шарики выскакивали из сведенных пальцев и катились по толстому ковру. Униформист находил регулятор на спине Дутра, отлаживал его, и спектакль превращался в настоящее чудо. Переведенный на малую скорость, Дутр работал с необыкновенной медлительностью. Карты, теряясь где-то на руке, текли с неторопливостью густого теста. Доллар едва-едва пробирался по согнутому рукаву, покачивался, словно теряющее инерцию кольцо серсо, начинал клониться на бок. Падал. Нет… Чудом он оказывался опять на ребре и спотыкаясь пробирался к ладони, которая и сама оказывалась еще в пути. Оркестр замолкал, публика затаивала дыхание: монетка, казалось, боролась с собственной тяжестью, а рука — с какой-то внутренней неполадкой. Наконец монетка все-таки падала, а рука, дернувшись в последний раз, подхватывала ее. И доллар словно бы испарялся из открытой ладони. Зрелище походило на галлюцинацию. Публика в молчании долго смотрела на куклу с болтающимся на кармашке дурацким чеком — 23 000 франков, — стоявшую с вытянутой вперед рукой. Оркестр прогремел духовыми и ударными. Автомат медленно исчез, Дутр высвободился из жесткой механической оболочки и ушел в высокую галерею, ведущую к кулисам. Клоуны, эквилибристы, конюхи, гимнасты выстроились живым коридором, глядя на хрупкого мальчика, чье имя завтра затмит имена всех других знаменитостей.