Когда смотришь на такую луну, невозможно не думать о вечности. Я был ребенком и вряд ли представлял, что такое вечность, но какое-то близкое к этому, незнакомое, тревожное чувство уже овладевало мною.
Мне кажется, что и раньше где-то я видел такой же пейзаж, и не однажды, а много-много раз… Может быть, то было до моего рождения в этом мире? Может, во мне сегодняшнем оживает память предыдущей жизни?.. А что, если я видел эту картину не в реальном мире, а во сне? У меня такое чувство, что именно во сне я не раз видел этот пейзаж с соснами. Да, наверняка во мне доводилось видеть, Видел и два-три года, и совсем недавно. Я и тогда думал, что в реальном мире и это море, и эти сосны непременно где-то существуют, и мне когда-нибудь доведется их вновь увидеть. Во сне мне грезилось, что это непременно сбудется. И вот это предчувствие сбылось, и я увидел наяву давно знакомые картины.
Даже волны набегали на берег, словно в глубокой задумчивости, и мне захотелось замедлить шаг, пойти тише, как бы крадучись, чтобы ненароком не спугнуть этот пейзаж. Но непонятно почему, меня вдруг охватило волнение, и торопливо, словно за мной гнались, я устремился по дороге, которая петляла вдоль береговой линии. Вокруг царила мертвая тишина, и меня снова одолел тоскливый страх. Ведь стоит мне зазеваться, и я, быть может, уподоблюсь этим прибрежным соснам с корявыми стволами и поломанными ветвями-они застыли на берегу как каменные изваяния. И если я останусь здесь, поневоле должен буду превратиться в камень, и много-много лет, а может и вечность серебряные лучи луны будут лить на меня свой холодный свет. Не чувствует ли каждый, кому довелось увидеть пейзаж, такой, как мне этой ночью, что в нем пробуждается смутное желание умереть? Если умирать здесь, то и смерть не так страшна – вот мысль, которая, должно быть, привела меня в такое волнение.
Льется яркий лунный свет, озаряя весь мир. Существа, которых коснулось сияние этого холодного света, навсегда умерли. Лишь только я живу. Только я живу и двигаюсь – эта мысль не давала мне покоя и гнала вперед. Она-то и возбудила во мне щемящее чувство, и оно росло с каждой минутой и все больше угнетало меня. И я невольно убыстрил шаг и разве что не пустился бежать по дороге. Но вот в следующий миг страх вселился в меня. Наверное, оттого, что я почувствовал свое одиночество в этом неподвижном мире.
У меня перехватило дыхание, я на мгновение задержал шаг и неожиданно почувствовал, что окрестные места вызывают во мне грусть. По-прежнему ничто не нарушало мирного, молчаливого покоя этой пустынной местности, а небо и вода, дальние поля и горы растворялись в туманном свете луны. И эта мертвенно-бледная тишина похожа была на кадр внезапно остановленного фильма. Дорога серебристо-белая, словно от выпавшего инея. Странные резкие тени сосновых веток и стволов двигались по обочине дороги, змеясь и тихо скользя мне навстречу, потом исчезали у меня за спиной и появлялись вновь. Сосны внизу у самых корней вливались со своими тенями и скрывались в их густой черноте. Тени же, наоборот, становились отчетливо резкими. И казалось, будто они и есть деревья, а деревья – бесплотны. Может, и я поменялся местами с моей тенью и существую сейчас как ее отражение? И когда, замерев, в подпой неподвижности долго-долго вглядываешься в собственную тень, то кажется, что и она, распростершись по земле, неотрывно смотрит на тебя.
Все вокруг неподвижно. Только мы двое – я и моя тень – шаг в шаг все еще бредем по дороге.
«Я не слуга тебе. Я твой друг… Уж очень хороша луна, вот почему я здесь. Ты тоже одинок и несчастен, давай дальше пойдем вместе», – казалось, будто тень уговаривает меня.
Чтобы как-то отвлечься, я шел, считая теперь тени от сосен. Время от времени дорога то приближалась к кромке прибоя, то отдалялась от нее. Море подгоняло к песчаному берегу невысокую пенистую волну и быстро размывало его. Казалось, ещё немного, и вода зальет корни сосен. Уходя, волна будто расстилала по песку белый атлас, а вновь набегая на берег, дробилась на множество бурунов, и они напоминали мыльную пену, взбитую в горячей воде. Удивительно, что и эти крошечные буруны, скользя по песку, отбрасывали короткую тень и тут же пытались настигнуть ее. Да что и говорить, в такие лунные ночи даже иголка и та не могла бы остаться без тени.
Не то из морской дали, не то из чащи корявых сосен с покалеченными ветками, я не совсем понимал откуда, вдруг донесся странный звук. Быть может, мне всего лишь послышалось, но это все-таки был звук сямисэна. Хватающий за душу звук, который внезапно исчез, а сейчас вновь послышался, конечно же, принадлежал сямисэну. В прежние времена в Нихомбаси, когда по вечерам под теплым одеялом я засыпал рядом с кормилицей, прижавшись к её груди, с улицы часто доносились эти звуки. «Тэмпура хочу поесть, тэмпура хочу поесть» – эти слова кормилица всегда вплетала в мелодию сямисэна и напевала их вполголоса.
«Да вот же. Разве ты не слышишь? Тэмпура хочу поесть, тэмпура хочу поесть».– Говоря так, она обыкновенно заглядывала мне в лицо, я прижимался к ней, и руки мои прикасались к ее груди. Может быть, это игра воображения, но в печальной мелодии сямисэна действительно, как говорила кормилица, слышалось! «Тэмпура хочу поесть, тэмпура хочу поесть…»
Мы с кормилицей переглядывались и долго вслушивались в неторопливую жалобную мелодию. По безлюдной обледенелой улице, неожиданно легко постукивая гэта, бродячий певец шел мимо моего дома из Нингётё в сторону Комэятё. Звуки сямисэна медленно-медленно замирали, будто гасли вдалеке.