Адреналин схлынул, пошёл отходняк. Навалилась апатия, голова ватная, клонит в сон.
— Ничего, надолго не задержу. Чайку попьём, и отпущу.
— Ладно, как скажешь, — я привалился к стене и прикрыл глаза.
Пока чайник закипал, сидели молча. Я ни о чём не думал, просто смотрел на люстру, в которой тускло светятся несколько больших, с поллитровую банку, ламп накаливания.
— Первым делом, — сказала Аннушка, наливая чай, — прости меня.
— За что? — удивился я.
— Я зассала. И набрехала.
— В смысле?
— На самом деле, в той перестрелке я перепугалась до усёру.
— Ну, бывает, к такому делу привычка нужна…
— Да нет, блин, не того, что пристрелят. Я большая девочка, в меня столько раз стреляли, что считать устала. Я вдруг поняла, что тебя там сейчас грохнут. Я была уверена, что грохнут. Я видела этих ребят в деле, их было дофига, шансов у тебя было ровно ноль, как ты выкрутился, вообще не понимаю…
— Повезло.
— Не перебивай! В общем, я поняла, что сейчас тебя потеряю, и сама удивилась, как мне от этого хреново стало. Пойми, солдат, я, конечно, тётка стальная, но на это у меня конкретный клин.
— На что?
— Терять тех, кто дорог. С тех пор, как отец умер, я изо всех сил избегала привязанностей, но иногда не получалось, впускала кого-то в сердце, и тогда… Я легко переношу боль, солдат. Могу руку себе ножом проткнуть, потом сама же зашить, и не вздрогну. Но боль от потерь — это другое. Она рвёт меня на части так, что я хочу сдохнуть. Это такая боль, что всё отдашь, лишь бы она не повторилась. Вот я и отдаю. Тебя. Прости.
— Я понимаю.
— Да хрен там. В такие моменты я превращаюсь в маленькую девочку, у которой умер отец, которая осталась одна во всём свете, которая в этом виновата… За эти чёртовы годы боль, от которой мои глаза посинели, не стала слабее.
— Ты не была виновата…
— Заткнись. Я знаю. Я не дура. Но той девчонке, которая выла от горя, катаясь по полу в трейлере, этого уже не объяснить. Когда вылезла из подвала и поняла, что ты жив, я чуть не сдохла. От облегчения, что боль уходит, и от ужаса, что она вернётся снова. Рано или поздно. Обязательно. Я не могу жить в вечном ожидании боли, я к чёртовой матери рехнусь от этого! Я и так не очень в адеквате, знаешь ли!
Я хотел сказать, что понимаю её, но потом подумал, что нет, вряд ли. Тогда, в детстве, она выжгла себе в душе жуткую рану, и с тех пор заботливо не давала ей зажить. Наверное, это цена за синие глаза и всё, что к ним прилагается, а может, она иначе не умеет, не знаю. Чужую боль не понять, потому что у всех она разная. Я очень горевал по родителям, но я был взрослый мужик, а не подросток нервами наружу. Пошёл в военкомат, заключил контракт, и вскоре война вышибла из меня всё. Друзья, сослуживцы, знакомые — вокруг меня постоянно умирали люди. Некоторые — у меня на руках. Некоторых я не смог спасти, и не всегда мог точно сказать, что моей вины нет. Иногда чья-то смерть становилась ценой моей ошибки, и я жил с этим дальше. Я многих похоронил. Наверняка больше, чем она, несмотря на разницу в возрасте, но это не значит, что я могу оценить её боль. Болевой порог у всех разный.
Аннушка выговорилась и замолчала. Мы сидим и пьём чай, не глядя друг на друга. В конце концов, что такое любовь, как не стремление сделать любимого человека счастливым или хотя бы менее несчастным? Если она несчастнее со мной, чем без меня, выбор очевиден. Завтра свалю, напомнив, чтобы дверь за мной шваброй припёрли. Кирпичом вряд ли заложат, небось не одна Крисса захочет в кафе сходить. Опасно, конечно, но сами разберутся, не маленькие.
— Ладно, — сказал я, допив, — пойду спать.
— Погоди, ещё один вопрос.
— Какой? Я реально устал, прости.
— Конечно, но хотя бы парой слов — где ты умудрился встретить Лейхерота Текониса, и что ему от тебя надо?
— Это настолько важно, что до утра не потерпит?
— Да. Не помню, говорила я или нет, он родной брат Мелехрима, секретаря и неофициального лидера Ареопага Конгрегации. Они близнецы, хотя сейчас уже не похожи совсем. Их пути очень давно разошлись, они не очень-то ладят, Лейхерот почему-то терпеть не может Конгрегацию, но они общаются, сама видела. При Библиотеке он числится в профессорском составе, но бывает так редко, что его теперешнее появление вряд ли случайность. Зачем ты ему?
— Он, как я понял, навёлся не на меня, а на Криссу. Девочка зависла над сломанным мораториумом, он подвалил, угостил нас пивом, наплёл, что грёмлёнг созданы для обслуживания этих штук, пообещал ребёнку золотые горы и кучу маленьких мораториумов, она закапала слюной, как младенец над коробкой погремушек, еле утащил. Ты пригляди за ней, пусть ещё разок подумает.