— Нисколько, — ответила мрачно Ирка. — У него нет цены. И его самого нет. Это, может быть, последняя доза в Мультиверсуме была. И ты отдала её…
— Донке, — подтвердила Аннушка. — Ещё раз напоминаю, драгоценные вы мои школяры, я не нанималась решать ваши проблемы. Вы тут все… ну, почти все, большие девочки. И мальчики. Вы сами отказались от Конгрегации, которая вас не то нянчила как детишек, не то подращивала на убой. Учитесь жить своим умом, пора. Если ты, Ирина, хочешь помолодеть — пойди и найди способ.
— Надеюсь, — сказала та ледяным голосом, — это того стоило. Хотя бы твой ёбарь хорошо развлёкся. Сама его удовлетворить не смогла? Думаю, женщина из тебя такая же никчёмная, как и корректор.
Черноволосая корректорша развернулась и вышла. Аннушка молча, с непроницаемым лицом смотрела ей вслед.
— Эй, — забеспокоилась Джен, — ты её не слушай! Она в сердцах! Она так не думает! Просто ей трындец как обидно, она сильно переживает, что ей сороковник, и за Вещество убить готова. А тут ты такая…
— Заткнись, — сказала Аннушка. — Мне плевать.
— Как скажешь. Ты же не сделаешь ей ничего? Эти двое всю ночь спать не давали, еблись так, что дом трясся. Я сама не выспалась и слегка на нервах, не сердись.
— Я вышла из возраста бабских обидок раньше, чем Ирка на свет родилась. Так что займитесь уже чем-нибудь, тут вам не цирк.
— Да уж, в цирке такое не показывают, я по звуку поняла, что зрелище восемнадцать плюс… — фыркнула Джен, уходя.
За ней потянулись остальные, и мы в, конце концов, остались втроём. Мрачная Аннушка, смущённый я и счастливая Донка.
— Послушай, — сказала она, — Доночка, конечно, дурочка-бестолковочка, но никто не называл меня неблагодарной засраночкой. Ты подарила мне жизнь, и она твоя. Всё, что захочешь, когда захочешь.
— Я знаю, — ответила девушка.
— Вот и хорошо, что знаешь. А теперь Доночка пойдёт искать себе водочки и приключений на новую упругую жопку! Но помни — всё что угодно. Когда угодно. Я твоя личная Доночка! Чмоке! Всем пока! — девчонка вскочила со стула, подпрыгнула, присела, приподняла ладонями сквозь рубашку грудь, отпустила и сказала с искренним восторгом: — Божечки! Как же хорошо не быть старой!
Когда Донка ускакала вприпрыжку, и мы остались вдвоём, я спросил:
— Что не так?
— Ничего, — буркнула Аннушка, глядя мимо меня.
— Брось, я вижу.
— Чёрт, солдат, отстань. Я всё сделала правильно, ты всё сделал правильно, остальное чушь. Эмоции.
— Эмоции не чушь. Из них состоит жизнь. Послушай, я был женат недолго и неудачно, но одну вещь успел усвоить: напряг лучше озвучить сразу. Моя бывшая этого не умела, ходила надувшись неделями, отвечала, как ты: «Нет! Ничего не случилось!» Потом оказывалось, что она надумала себе какую-нибудь чушь, которую можно было разрулить за минуту, но, когда она дозревала, было уже поздно. Не могла же она признать, что неделю мотала нервы себе и мне из-за сущей ерунды? А значит, я всё равно виноват.
— О, ты уже сравниваешь меня с бывшей? — мрачно сказала Аннушка. — Ну охренеть теперь. А с Донкой сравнишь? Как она? Лучше трахается?
— Ты же сама…
— Да, блин, заткнись. Знаю, что сама. Я же говорю, никаких претензий! Ну, кроме как к паршивой звукоизоляции.
— Аннушка!
— Да, чёрт меня заешь, я Аннушка! И я сама тебя попросила. Уговорила и почти заставила. Помню. Но, блин, солдат, меня это почему-то задело. Лежала, слушала, как ты её пялишь, и бесилась. И не знаю, на кого больше злилась — на Донку, которая имеет тебя, на тебя, который на это согласился, или на себя, которую это так сильно бесит, хотя должно быть пофиг.
— Тогда зачем ты это устроила? — не выдержал я. — Ну, трахнул бы Донку какой-нибудь клановый, и не было бы проблемы!
— Ты на себя в зеркало с утра смотрел?
— Как-то не было случая. В ванной его нет почему-то. А что?
— Вон, в холле висит, посмотри.
Я встал и подошёл к большому ростовому зеркалу. Оно темноватое и не очень качественное, но солнце освещает помещение через большие окна, и рассмотреть себя можно. Вроде бы засосов нет… на видных местах. И всё же… Что-то изменилось. Что? Я не часто себя разглядываю, пришлось сосредоточиться. Вот! Пропал шрам на виске. Он был почти незаметный, просто белая чёрточка. И волосы… Я рано начал седеть. Ничего особенного, генетика. Мой отец уже в сорок был «соль с перцем», и у меня первая седина проклюнулась до тридцати. Из-за неё я выглядел старше своих лет, а сейчас — куда-то делась. И лицо… Разгладились мелкие морщинки у глаз, исчезли резкие чёрточки между бровями, мимические складки у губ. Я задрал рубашку — косой шрам от осколка на животе есть, но стал гораздо тоньше и бледнее, а мелкие практически рассосались. И свежие царапины от Донкиных ногтей пропали, как не было.