Дело не в том, что первый «хороший», а второй «плохой». Просто право давать оценку у Крапивина имеет лишь ребенок. «Хорошим» или «плохим» взрослый становится лишь в отношении ребенка. И при этом он не обладает никакими иными качествами или свойствами сам по себе, но лишь в отношении к детям. Это отношение не выступает как некое абстрактное отношение вообще, но есть отношение к конкретному ребенку, который является героем произведения. Все остальные взрослые, прежде всего, есть лишь продукт сознания героя. Отношения "ребенок — ребенок" отличаются от отношений "ребенок — взрослый". Я покажу это на конкретном примере, достаточно характерном. Журка ("Журавленок и молнии") проявляет просто чудеса сопереживания в отношении, скажем, к Валерику. Между тем, последний едва не убивает Журкиного отца (!). С другой стороны, параллельный сюжет с режиссером Кергелен. Она, в сущности, есть вымысел, фикция Журкиного сознания. Лишь мелькнув один раз в поле зрения Журки, она оказывается снабженной ярлыком, оценкой. Она «плохая». Об этом говорит сон, где Кергелен появляется в роли лесной ведьмы. Ведь Журка еще не знает, что Кергелен — это она. Параллельно вводятся два плана: с одной стороны, зарождение дружбы Журки с Валериком, который магическим образом оказывается по сути невиновным, с другой — нарастание неясной, неизъяснимой тревоги. И, конечно, кульминация, «взрыв». Здесь, кстати, единственный раз в романе появляется Дед (герой "Колыбельной для брата"), который и запускает сцену, посылая Журку в учительскую, где он, собственно, и узнает, что фамилия режиссера Кергелен.
Фигура действительно роковая. Валерик — виновен фактически, но в сознании героя не виноват. Кергелен фактически вообще не виновата, в сознании героя же она магическим обазом оказывается виновата даже в том, в чем фактически виноват Валерик. Логика весьма неочевидная, и цепь Журкиных рассуждений вряд ли могла бы быть понята взрослым. Однако, это и не важно, потому что в системе отношений "взрослый — ребенок" понимание вообще не фигурирует. Если в случае с Валериком Журка ставит себя на его место, понимает его, то по отношению к взрослым он этого не делает. И это естественно, так как понимание рождается там, где есть два целостных, независимых в своем существовании друг от друга человека, а взрослые у Крапивина независимо не существуют.
Действительно, попробуйте взять любого взрослого и развернуть его другой стороной. Попробуйте представить его в другой обстановке, или посмотреть на него глазами другого. Крапивинские герои иногда, весьма редко, но все же делают подобный поворот. Кульминационный момент из повести "Валькины друзья и паруса", учительница Анна Борисовна требует, чтобы Бегунов отдал свой галстук. Он поднимает глаза навстречу ей. "И вдруг Валька понял (выделено мной — Е.С.), что Анна Борисовна устала. И что ей, наверно, очень хочется уйти домой, и, может быть, по дороге еще надо зайти в булочную, которую скоро закроют; а потом придется готовит ужин, возиться с посудой и думать о завтрашних уроках… И он, Валька Бегунов, только маленькая частичка многих забот (а не оценивающий все и вся центр Е.С.)… И на секунду Валька ощутил даже что-то вроде смутной жалости к ней, уставшей и раздраженной. Но это чувство мгновенно забылось". Вот так. Момент понимания есть лишь момент, который мгновенно оказывается забытым. Взрослый обречен на фатальное непонимание.
Однако, стоп. Все сказанное выше относилось прежде всего к произведениям В.П., написанным примерно до начала 80-х годов. После этого мы можем отметить достаточно решительную перемену. Этот факт позволяет обсудить следующий сюжет — самоповторяемость Крапивина. Действительно, так ли верно это утверждение?
Во многом этапным, интересным для анализа произведением является, конечно, "Голубятня на желтой поляне". Именно здесь впервые намечено то, чего раньше у Крапивина не было: принципиально новый тип взаимоотношений между "миром детей" и "миром взрослых". Вспомним, каким образом «сообщались» между собой миры в произведениях, написанных до «Голубятни». Здесь, собственно, два способа, существо которых состояло в том, что герой-взрослый, для того, чтобы стать именно героем, а не безличной фигурой, должен был сам стать ребенком. Первый из этих способов «магический» — представлен в трилогии "В ночь большого прилива". Всякий раз, проникая в "мир детей", герой сам становится ребенком, скорее надевает маску ребенка. Действительно, полного забвения взрослости здесь не происходит. Например, герой так же владеет искусством фехтования, как он владел им и в своей «взрослой» ипостаси. Второй способ — реализован в "реалистических произведениях". Его суть в том, что автор, ведущий повествование, перемещается в свое собственное детство. Он действует опять-таки под маской ребенка. По такому принципу построены, например, "Тень Каравеллы", некоторые из "Летящих сказок". В "Голубятне на желтой поляне" все меняется принципиальным образом. Положение главного героя Ярослава Родина здесь весьма двойственное. С одной стороны, он есть выдумка, порождение сознания Игнатика. Эта черта роднит его со взрослыми персонажами, скажем, романа "Журавленок и молнии". Как и любой взрослый, он не существует автономно. Но, с другой стороны, Крапивин делает его героем, центром повествования, то есть целостным, самодостаточным и независимым индивидом, который через свое сознание преломляет все происходящее в нем. Если раньше взрослый мог войти в мир детей, только надев маску ребенка, то теперь он входит в мир детей именно как взрослый. Более того, он нужен там именно в таком качестве. Вспомним, "Один и четыре", — так называется вступление к роману "Голубятня на желтой поляне". Один — это как раз взрослый, причем, повторю еще раз, целостный и самодостаточный, принимающий решение и дающий оценки. И это говорит о том, что прежняя схема отношений "мира взрослых" и "мира детей" существенно изменилась. Крапивин по-прежнему локализует события в "мире детей", но центром, организующим этот «мир», оказывается теперь взрослый.