– Ну, ребята! Расходитесь по домам!
– Чакыр! – сказал кто-то. – Зачем ты пришел сюда стараться ради богачей? Лучше иди домой пить ракию под орешиной.
– Так я и сделаю, – отозвался Чакыр. – Но сначала расправлюсь с вами.
Он схватил смельчака за шиворот и резким движением вырвал его из фаланги. Забастовщик, маленький и тщедушный, повалился на землю, но его товарищи не двинулись с места. Крупная, атлетическая фигура Чакыра внушала им страх. Кроме того, все знали, что он чуть ли не единственный честный полицейский в городе и никогда не проявляет излишней жестокости.
– Ребята, будем драться! – зловеще предупредил Чакыр, увидев, что никто не двигается.
– Бей, Чакыр, бей!.. – с горечью произнес упавший. – За то тебе и платят!..
Он поднялся, по двое полицейских сразу же схватили его за плечи.
– Стыдно, дядя Атанас!.. – с укором сказал другой забастовщик. – Ты человек разумный.
– Дай нам мирно и тихо закончить собрание.
– Нельзя, господа! – громко крикнул Чакыр.
В слове «господа» прозвучала служебная строгость, но вместе с тем желание избежать кровопролития. Чакыр терпеть не мог применять оружие. Сейчас он сознательно медлил, затягивая выполнение приказа, в тайной надежде, что скоро подойдет эскадрон и толпу удастся разогнать плетьми.
Но внезапно положение ухудшила работница по прозвищу Черная Мика.
– Эй ты, кровопийца! – в негодовании крикнула она. – Моревский сынок сделал твою дочь шлюхой, а ты пришел нас бить!
Послышался смех. Стрела была направлена метко и поразила Чакыра в самое уязвимое место.
– Что?… – взревел он, как раненый зверь.
– Дочь твоя – шлюха!.. – повторила Черная Мика под злорадный хохот остальных женщин.
Плеть Чакыра описала широкую дугу и обвилась вокруг шеи и груди Черной Мики; женщина пронзительно взвизгнула. В тот же миг на руку полицейского молниеносно обрушилась палка. Чакыр побледнел от боли, но не вскрикнул. Плеть его стала без разбора хлестать бастующих. Увидев это, его подчиненные бросились в атаку с дубинками. В толпе раздались глухие крики. На другом конце площади загремели выстрелы. Люди молодого унтера слова пустили в ход пистолеты.
Чакыр услышал голос кого-то из своих подчиненных:
– Господин начальник, Спасуна!.. Берегись Спасуны!
Чакыр оглянулся и увидел искаженное, залитое кровью лицо Спасуны. Держа в руке большой камень, она замахнулась, готовая изо всей силы швырнуть его в голову Чакыра. Он не успел даже попытаться отскочить назад – слишком поздно его предупредили. Но в то же мгновение, прежде чем удар обрушился ему на голову, он увидел, как один полицейский почти в упор выстрелил в грудь Спасуне из пистолета. Чакыр рухнул на землю, а на него упала сраженная пулей Спасуна. Толпа растерялась и после минутного колебания в панике бросилась бежать па бульвар, который вел к вокзалу. На взмыленных копях к площади мчался эскадрон полицейских.
XVII
Чакыру устроили торжественные похороны, и в городке это вызвало много разговоров, но не столько о заслугах покойного, сколько о его дочери. Все понимали, что полицейский вряд ли удостоился бы таких почестей, если бы господин генеральный директор «Никотиаиы» не известил заранее через Баташского, что будет лично присутствовать на погребении. Узнав об этом, кмет и полицейский инспектор готовились к церемонии с таким рвением, что многие благонадежные горожане, собиравшиеся пойти на похороны из уважения к Чакыру, пришли скорее из любопытства.
Перед домом Чакыра стояла большая толпа его опечаленных друзей и знакомых, праздных ротозеев и городских сплетников. Соседи поглядывали то на раскидистую орешину, под которой Чакыр любил посидеть вечерком за стопкой ракии, то на начищенное толченой черепицей крыльцо, с которого должны были вынести гроб. Соседи эти были простые, бесхитростные люди, искренне жалевшие Чакыра. Сейчас они вспоминали, какой он был вспыльчивый, по честный человек, и скорбно причмокивали языком, выражая этим жалость, сочувствие и покорность судьбе.
Компания молодежи, собравшаяся на тротуаре перед домом и привыкшая смеяться над простонародьем, ожидала выноса тела с шутовской почтительностью. Сын бывшего депутата Народного собрания, соседа Чакыра по винограднику, пришел со своей собакой и, пересчитав собравшихся священников, нашел, что их до смешного много для такого скромного полицейского чина. Этот молодой человек был все еще красив, хотя с годами немного опух от провинциальной привычки злоупотреблять ракией.
– И начальник гарнизона здесь! – заметил инженер из дорожной конторы.
Он вырос в одной из окрестных деревушек, но местное избранное общество великодушно приняло ого в свой круг, потому что он получил инженерное образование на Западе и умел играть в бридж.
– Не хватает только представителя правительства, – подхватила дочь первого адвоката в городе.
Она училась в Стамбуле в одном колледже с Марией и заботилась о том, чтобы этого не забывали.
– А немцы? – спросил толстый владелец вальцовой мельницы. – Где же заправилы из Германского папиросного концерна?
– Вместо них явился сводник! – пошло улыбаясь, ответил хилый желтолицый юноша.
Этот юноша унаследовал от отца целый квартал домов в центре города и теперь продавал их один за другим, чтобы поддерживать в софийских кабаре свою славу донжуана. Желая побольнее уязвить Бориса, он распускал слухи, что тот лишь благодаря Ирине добился благосклонности немцев.
– Ты пересаливаешь! – сердито одернула его адвокатская дочка.
Она не любила непристойностей и всегда стремилась держаться в рамках хорошего тона. Отвращение к крайностям создало ей репутацию девушки добродетельной, хотя и без предрассудков.
– Вовсе не пересаливаю! – возразил хилый юноша, удачно передразнивая ее грассирование. – А почему ее катают на автомобилях по Чамкории? Почему приглашают играть в бридж?
– Вздор! – Бывшая одноклассница Марии рассердилась, словно это оскорбили ее. – Ирина – в бридж!.. Не смеши меня.
Она была твердо убеждена, что бридж – трудная и сложная игра, ничем не уступающая алгебре, которой она училась в колледже, – совершенно недоступен для скороспелых богачей из простонародья.
– Ну что же! Хочешь верь, хочешь пет! – отозвался донжуан, знавший, как легко эта игра дается даже дамам из «Этуаль».[47]
Но вот толпа перед домом возбужденно зашевелилась. В конце улицы показался длинный черный лимузин. Вес поняли, что господин генеральный директор «Никотианы» прибыл, чтобы защитить честь любовницы своим присутствием на похоронах ее отца. Из машины вышли Борис и Костов. Они поздоровались кое с кем из толпы, а па избранное общество не обратили внимания.
– Индюк! – сердито пробормотал сын бывшего депутата. – Еще вчера был паршивым голодранцем, а сегодня пыжится, как министр!
– Нам надо было войти в дом и вместе со всеми выразить соболезнование, – сказала бывшая одноклассница Марии.
Она втайне восхищалась Борисом, и порой ей даже казалось, что ради него она могла бы отречься от своего умеренно добродетельного образа жизни.
– Иди, если тебе так хочется!.. – грубо отрезал сын бывшего депутата, зарекаясь жениться на ней.
Очевидно, ждали только приезда Бориса – сейчас все в доме и во дворе покойного засуетились. Священники надели епитрахили. Мальчишки с хоругвями и венками выстроились на улице и ждали выноса, лениво поедая вишни, которые они успели нарвать в саду Чакыра. Поджарый белобрысый унтер вышел к почетному взводу полицейских и скомандовал: «Смирно!», а четверо других – пожилые, тщательно выбритые младшие офицеры с повязками из черного крепа на рукавах мундиров – вынесли из дома гроб. Тотчас же заголосили деревенские женщины – сестры, невестки и племянницы Чакыра, а за ними и добровольные плакальщицы, собравшиеся со всего квартала. Пронзительные голоса их сливались в дикое и тоскливое завыванье, заставившее досадливо поморщиться некоторых официальных лиц, но знакомых с местными обычаями. Одна плакальщица жалобно перечисляла достоинства покойного, другая горестно вопрошала, кто будет заботиться о его винограднике и табачном поле, третья оплакивала осиротевшее семейство, а четвертая с эпическим пафосом описывала, как Чакыр возвращался с дежурства, садился под орешиной и потягивал ракию. Вскоре плакальщицы раскраснелись, и по щекам у них потекли неподдельные слезы. Когда же гроб поставили на катафалк, женщины заголосили так громко, что заглушили все прочие звуки, а представители избранного общества вынули носовые платки и, прикрыв ими лица, громко захихикали. Только бывшая одноклассница Марии была по-прежнему невозмутима. Хороший тон, усвоенный в колледже, убил в ней способность ценить комичное и трагикомичное. Она негромко бормотала: