Она подошла к кровати и села на одеяло, которым была укрыта Лила. В комнате наступила тишина. На дворе крякали утки. Где-то сонно промычала корова. Ирина склонилась над Лилой и пощупала ей лоб своей прохладной рукой. Лила медленно приподняла веки и открыла глаза. Эти пронзительные светлые глаза с голубоватым стальным отливом запомнились Ирине еще с гимназических лет. Но сейчас острота их взгляда словно притупилась от удивления, которое сменилось страданием, а потом – тревогой и недоверием. Лила снова отвернулась к стене, словно не желая видеть склонившееся к ней красивое и нежное лицо.
Ирина ласково провела рукой по ее лбу.
– Не важно, как это случилось! – сказала она. – Все равно, кто пришел тебя лечить, я или кто-нибудь другой… Не думай сейчас об этом.
– А потом ты выдашь меня? – глухо спросила Лила, не оборачиваясь.
– Разве я выдала тебя, когда отказалась вступить в кружок марксизма-ленинизма?
В комнатке снова стало тихо. Лила высунула здоровую руку из-под одеяла и взяла Ирину за плечо.
– Сколько страшного случилось… – с мучительным усилием проговорила она.
– Я тоже пережила много страшного. И поэтому пришла помочь тебе.
– Поэтому?
– Да, поэтому.
– Я рада за тебя: ты начинаешь разбираться в жизни…
А мне еще в гимназии стало ясно, что такое жизнь, и потому я казалась тебе холодной и злой. Сюртук называл меня фурией… Помнишь?
– Да, помню. Но ты вовсе не злая и не холодная. Ты всегда бунтовала, когда кто-нибудь лгал или подличал.
Ирина все так же нежно и ласково гладила лоб Лилы. Рука Лилы по-прежнему лежала на плече Ирины.
– Но может быть, я жестокая? – Голос Лилы прерывался от волнения. – Я убила… убила человека… Такого же бедняка, как и я, только он продался хозяевам и хотел арестовать меня.
– Молчи… Постарайся забыть об этом.
– Ты понимаешь, я застрелила его вот так… в упор… И потом видела его лицо в пыли… до сих пор вижу… Не могу спать.
– Об этом больше ни слова! Я дам тебе снотворное.
– Нет, позволь мне высказаться до конца… Я не хочу, чтобы ты думала, будто помогаешь кающейся грешнице… Теперь я на нелегальном положении. Может быть, я и еще буду убивать, когда придется защищать свою жизнь или то дело, за которое мы боремся… Что? Я кажусь тебе страшной?
Ирина инстинктивно отдернула руку. В голубовато-стальных глазах Лилы горел мрачный огонь.
– Если так, не мешай мне сдохнуть как собаке… – Лила горько усмехнулась. – Я говорю тебе об этом потому, что знаю – ты меня не бросишь… Иначе я стала бы хитрить, развивать перед тобой теорию о надклассовой гуманности, за которой ваши лицемеры любят прятать свой эгоизм и жестокость. Но я хочу, чтобы ты увидела жизнь, и потому говорю с тобой так откровенно… Я не приму от тебя помощи, если ты не признаешь простой истины, что капиталисты убивают для того, чтобы увеличивать своп прибыли, а мы – сделать жизнь свободной!.. Попытайся понять коммунистов, Ирина. Рабочим это очень легко, а тебе – трудно… Мы раз и навсегда твердо решили уничтожить эксплуатацию. Мы требуем этого во имя человека, во имя человеческого достоинства, и за это нас убивают.
Но тогда начинаем убивать и мы, начинается беспощадная борьба, вступают в действие бесконечные цепи причин и следствий, возникает водоворот, а примитивное мышление сытых и спокойных принимает следствия за причины… Господа и их лакеи сочиняют легенды о нашей жестокости, а кроткие, наивные создания вроде тебя слепо верят им… Посмотри на меня, Ирина… Неужели я такая страшная?
– Да! – сказала Ирина. – Ты страшная… Теперь я понимаю, почему даже учителя в гимназии боялись тебя.
– Они боялись услышать от меня правду.
– Ты страшная!.. – повторила Ирина.
– И как человек?
– Да, и как человек!.. Ты похожа на маленький острый кинжал. От одного его вида волосы встают дыбом.
– И это тебя пугает… – Лила похлопала Ирину по плечу. – А капиталисты, что они такое? Безобидные ягнята? Неужели ты не видишь во мне ничего человеческого, Ирина?
Губы Лилы дрогнули от обиды. В ее голубых глазах сверкнула насмешка.
– Нет, нет!.. – возразила Ирина. – В тебе есть что-то глубоко правдивое и смелое… Это я чувствовала еще в гимназии и всегда восхищалась тобой. Но я не могу согласиться со всем, что ты сказала.
– Ну конечно.
– Что-то мешает мне… Может быть, то, что я люблю, а ты презираешь… Например, покой, хорошие книги…
– Подожди, дорогая моя!.. – Лила усмехнулась. – Я тоже люблю хорошие книги… И не воображай, пожалуйста, будто мне не хочется, чтобы у меня были такие же руки, как у тебя… Или такой же костюм и туфли… Разница между нами совсем не в этом.
– А в чем же?
– Подумай сама и пойми.
– Я уже поняла это прошлой ночью, когда перебрала в уме всю свою жизнь и последние события… Многое в моей жизни заставляет меня идти против совести и мириться со злом, а ты восстаешь против него и открыто борешься с ним… Но дело не только в этом. Я не могу мыслить так, как вы, не могу согласиться с вашим образом действий. Я пробовала, но я не могу, Лила! Что-то мешает мне.
– Это объясняется очень просто – ты уже принадлежишь классу Бориса Морева.
– Я не уверена, что причина в этом. – Ирина усмехнулась.
– Когда-нибудь убедишься.
– Ты меня ненавидишь, Лила?
– Ненавижу! Иначе и быть не может. Ты наш враг!.. Но я люблю то человеческое, что есть в тебе и что привело тебя сюда.
– Как же так?… И любишь и ненавидишь?
– Именно! Я могу и любить тебя и ненавидеть одновременно.
– Что же будет дальше?
– Я буду относиться к тебе так же, пока ты не утратишь этого человеческого в себе или не начнешь нам вредить.
– Ну а если я его утрачу или если тебе покажется, что я начинаю вам вредить?… Неужели ты забудешь и этот день, и эту комнатку, в которую я пришла, чтобы помочь тебе?
– Да. Все забуду.
– Вот она, ваша нетерпимость! – вознегодовала Ирина.
– Нет, это наша непримиримость, – возразила Лила. – Но погоди. Если мы когда-нибудь возьмем власть и лишим тебя нетрудовых доходов, ты возненавидишь нас гораздо больше.
– Я не буду вас ненавидеть даже тогда.
– А я опять скажу тебе: погоди. Не будь в этом так уверена.
Ирина промолчала. Она подумала, что в характере Лилы есть нечто возвышающее достоинство женщины. Ирина не могла и не хотела быть такой, как Лила, но восхищалась ею. Какой суровой, но честной и смелой всегда была эта девушка – даже в пустяках, когда еще училась в гимназии! Какая трудная, но целеустремленная у нее жизнь! И как это было бы жестоко и глупо, если бы Ирина отказалась ей помочь.
– Я утомила тебя, – сказала Ирина немного погодя. – Не надо было начинать этот разговор.
– Нет, надо… Разговор был очень интересным для меня.
– С точки зрения агитации? – весело спросила Ирина. – У тебя всегда агитация на уме.
– Нет… С точки зрения некоторых перемен в моем мышлении… Всего несколько дней назад я приняла бы тебя совсем по-другому… Многие события, в том числе твой приход сюда, показали мне, как я ошибалась.
– Я не понимаю тебя.
– Тем лучше, – отозвалась Лила. – Эта касается только нас, коммунистов.
– Ну довольно болтать! – Ирина поставила Лиле градусник, сунув его под мышку ее здоровой руки. – Лежи спокойно.
– От болтовни мне лучше.
– Но от волнения у тебя, как и вчера, поднимется температура.
– Сейчас у меня нет температуры. Убери градусник.
– Не учи меня, что делать. Мне важно знать, нет ли у тебя температуры от инфекции.
Поставив Лиле градусник, Ирина встала с кровати и закурила сигарету.
– Какая ты красивая!.. – тихо заметила Лила. – И как тебе все идет!
– Не шути, – рассмеялась Ирина. – У меня предрасположение к полноте, скоро придется заниматься гимнастикой, чтобы похудеть.
– Нет… Все у тебя прекрасно… – задумчиво повторила Лила.
– А себя ты разве дурнушкой считаешь? – спросила Ирина.
– Что я!.. Я простая работница.
– Но если бы мы с тобой пошли наниматься в машинистки, то взяли бы тебя, а не меня, потому что ты из породы белокурых демонов. Ты думаешь, я шучу? Я знаю многих женщин, которые выщипывают себе брови и наклеивают ресницы, чтобы глаза казались такими же роковыми и соблазнительными, как твои… А все без толку. Ты почему смеешься?