– Эбергардт, дай отдохнуть немного!.. – взмолилась Зара. – Послушаем танцевальную музыку.
Но Эбергардт только взглянул на нее исподлобья косыми глазами и снова принялся искать в эфире немецкие станции. Неожиданно Берлинское радио передало странное известие: Гендерсона встретили в рейхсканцелярии с воинскими почестями. Собравшиеся в столовой обратились в слух. Сквозь тучи блеснул слабый луч надежды на сохранение мира. Все зашевелились, стряхивая с себя оцепенение, с которым слушали радио. Немного погодя диктор объявил, что важное сообщение откладывается на завтра. Союзники Польши предпринимали последнюю попытку повернуть Гитлера на Восток. В столовой все повеселели. Даже Костов поддался общему оптимистическому настроению.
– Пойдем на концерт? – спросил он, держа в руках билеты, которые Виктор Ефимович только что привез из города.
– Конечно! – ответила Зара за себя и за Лихтенфельда.
Борис тоже согласился, а Ирина и фон Гайер снова отказались.
– В таком случае нам надо будет отужинать пораньше, – сказал Костов. – Концерт начинается в девять часов.
Зара устремила на Ирину свои темные глаза.
– А вам не будет скучно одной? – озабоченно спросила она.
– Нет, – ответила Ирина. – Фон Гайер остается здесь.
После ужина Ирина ушла в свою комнату, села у открытого окна и закурила сигарету. Синеватый вечерний сумрак медленно сгущался, поглощая очертания берега, виноградников и соседних вилл. В саду стрекотали цикады, но теперь, в конце лета, от песни их веяло тоской и одиночеством. С суши тянул прохладный ветерок, а поверхность моря мерцала фосфорическим светом. Охотничья собака Лихтенфельда, для которой вызванный из города столяр сделал специальную конуру, жалобно выла. В тишине вечера этот вой звучал зловеще, и, охваченный суеверным страхом, барон старался успокоить собаку ласковыми словами. В визгливом голосе немца слышались растерянность и огорчение, и все это было так комично, что Ирина не могла удержаться от смеха.
Костов вывел машину из гаража, не переставая бранить Виктора Ефимовича за какое-то мелкое упущение, потом сел за руль и начал подавать продолжительные сигналы. Барону удалось наконец успокоить собаку, и он сел в машину. Эксперт продолжал нервно сигналить, но Борис и Зара все не появлялись. Наконец они вместе вышли из парадного подъезда с какими-то виноватыми лицами. Ирина равнодушно подумала, что Зара с успехом может ее заменить в спальне Бориса, но что ему не будет никакой пользы от нее в отношениях с фон Гайером. Костов завел мотор, и машина с глухим дребезжанием скрылась во мраке. Виктор Ефимович закрыл за нею железные ворота. Наступила тишина. Ирину внезапно охватило ощущение одиночества и пустоты, словно в этот – только в этот – вечер закончился ее долгий роман с Борисом. Она вздрогнула от тихого стука в дверь. Послышался сиплый голос Виктора Ефимовича:
– Господин фон Гайер просит вас выйти на веранду.
– Сейчас приду, – ответила Ирина.
Она зажгла лампу, поправила прическу и подкрасила губы. Проделывая все это, Ирина испытывала какой-то неясный стыд, который ее глубоко уязвил. Она вдруг поняла, что прихорашиваться ее побуждает сейчас не врожденное женское кокетство, но обдуманный расчет женщины, которой необходимо понравиться. Это мгновенно убило в ней волнение, вызванное вниманием немца. Ирина почувствовала себя слабой и беспомощной. Ее угнетало сознание, что ей предстоит совершить низкий и гнусный поступок, который запятнает ее на всю жизнь. Неужели действительно необходимо так поступить?… Теперь пришла пора действовать, но жесткая и циничная ясность размышлений Ирины на пляже внезапно потонула в стыде и отвращении. Неужели она не может отказаться от роскоши и мотовства, неужели она не может существовать, не продаваясь? Живут же своим трудом сотни врачей в Болгарии, живут пусть скромно, но в достатке, пользуясь всеобщим уважением. Зачем ей превращать флирт в сделку, а искреннее влечение к фон Гайеру разменивать на деньги и прочие блага? Нет, она ни слова не вымолвит о мерзком табаке «Никотианы», который отравляет все вокруг!..
Фон Гайер потушил настольную лампу с абажуром, которую Виктор Ефимович выносил по вечерам на террасу. Ирина разглядела только рдеющий кончик сигареты и ощупью пошла на красный огонек.
– Хотите, я зажгу свет? – спросил немец.
– Мне все равно, – ответила она.
– Тогда лучше не зажигать, – равнодушно промолвил фон Гайер. – Здесь много комаров.
Ирина понемногу освоилась с темнотой и села рядом с ним в плетеное кресло. Вечерний холодок заставил фон Гайера надеть шерстяной свитер с длинными рукавами. От тела его исходил легкий приятный аромат мыла. Ирина рассталась с немцем, когда он сидел у радиоприемника, и теперь спросила, что нового.
– Немецкие дивизии уже вступают в Польшу, – спокойно ответил он. – Я только что разговаривал по телефону с посольством.
– Значит, война началась?
– Да, началась.
– А чем она кончится?
Фон Гайер медлил с ответом. В рассеянном свете луны, еще не поднявшейся над горизонтом, его лицо казалось нервным и мрачным.
– Германия победит, – сказал он. Но в голосе его слышался отголосок глубоких сомнений, и слова звучали неубедительно. – Разве вы в этом сомневаетесь? – спросил он внезапно.
– Просто я думаю о своей родине.
– Ах, да!.. – Немец вспомнил о существовании маленького народа, считавшегося союзником Германии. – Мы будем брать у вас только продовольствие, табак и рабочие руки… На вашу долю выпадет лишь совсем малая часть всех тягот войны. – Он умолк, словно обдумывая, как лучше выразить то, что ему надо было сказать, и продолжал все тем же нервным тоном: – Вот, например, предстоит новое снижение цен на табак… А вчера вечером я предупредил господина Морева, что концерн сократит свои закупки у «Никотианы». Решение это исходит от меня. По моему мнению, прибыли от табака следует распределить равномерно между всеми болгарскими фирмами. Вы слышали об этом?
– Да, – промолвила Ирина. – Но я попросила бы вас не говорить сейчас о табаке!
– Почему? – с удивлением спросил фон Гайер, и голос его прозвучал немного насмешливо.
– Этот разговор мне неприятен.
– А я хочу сделать его приятным!.. – Из груди бывшего летчика вырвался беззвучный нерадостный смех. – Я могу изменить свое решение.
Наступило короткое, напряженное молчание. Где-то в саду одинокий кузнечик никак не мог кончить свою песню, тихо шелестела на деревьях листва. Из-за моря поднялась луна и залила веранду печальным, мертвенным светом. Ирина пристально всмотрелась в лицо фон Гайера и прочла на нем недоверие, циничную немую насмешку, готовность выслушать любую ложь. То было разочарованное лицо пресыщенного мужчины, который имел много любовниц и был не прочь завести еще одну. Как и у всех, кто жил в мире «Никотианы» и Германского папиросного концерна, оно было мертво, отравлено табаком. Бодрящее приятное волнение, которое всегда овладевало Ириной в присутствии фон Гайера, теперь улеглось, и в этом тоже был повинен табак. И тогда она поняла, что ей остается только уйти с веранды.