– Значит ты… вы врач?
– Не надо «вы». Мы начали на «ты».
– Хорошо, – пробормотал он. – Надеюсь, что ты меня простишь.
– За что?
– За те глупости, которые я только что наболтал. Я принял тебя за женщину легкого поведения.
Наступило молчание. Но вскоре Ирина нашла в себе силу сказать:
– Ты не ошибся. Я содержанка твоего брата.
Но Павел не обратил внимания на ее слова и продолжал перелистывать паспорт. Улыбка медленно сбежала о его лица, и он нахмурился.
– Ты часто ездишь в Германию, – сказал он.
– Да.
– Похоже, что гестапо считает тебя своим человеком.
– Почему тебе так кажется? – равнодушно спросила Ирина.
– По одной печати, которую немцы ставят только па документах своих людей. Вижу и подпись пресловутой Дитрих.
– Как видно, ты хорошо разбираешься в паспортах… Эта подпись стоит сто тысяч левов и спасает от нудной беготни по немецким канцеляриям. Впрочем, так же заверены паспорта всех тех, кто работает с Германским папиросным концерном.
– Ты хочешь сказать, что эту печать тебе поставили только для удобства?
– А для чего же еще? – удивленно спросила Ирина.
Павел умолк и положил паспорт на стол. Лицо его было по-прежнему озабочено. Ирина с огорчением заметила, что его недоверие к ней возросло.
– Сойдем вниз, – сухо предложил он.
– Как угодно, – согласилась она.
Они спустились вниз, но не остались в холле, а прошли в столовую, окна которой тоже выходили в лес. Не говоря ни слова, Павел открыл все окна, затем погасил люстру, так что столовая освещалась теперь только светом ламп, горевших в холле.
– Ты ужинал? – спросила Ирина, когда они уселись за стол и молча закурили.
– Да. Нашел в холодильнике кое-какие деликатесы, которых в продаже не бывает… Хорошо подкрепился.
– Вот видишь!.. Неплохо иметь брата-миллионера. Может быть, выпьешь чего-нибудь?
– Нет, – отказался Павел.
– А я не прочь выпить, – проговорила Ирина.
Она подошла к буфету и в полутьме начала перебирать бутылки. Но бутылок было такое множество, что она не знала, па какой остановить свой выбор.
– Тебе что больше нравится? – спросила она, разглядывая этикетки. – Есть греческий коньяк, анисовка, сливянка и вина разных сортов… Ах, вспомнила, ты ведь любишь испанские вина!
– Почему ты так думаешь?
– Потому что ты был в Испании… Во время гражданской войны.
– Кто тебе сказал?
– Борис.
– Ты, оказывается, много знаешь обо мне.
– Да, больше, чем нужно, – рассмеялась Ирина.
Она поставила на стол два стакана и бутылку какого-то французского вина – часто гостивший здесь Лихтенфельд давно уже выпил все испанские. Не дожидаясь, пока ее собеседник догадается откупорить бутылку, Ирина сделала это сама и, еще более уязвленная его недоверием, налила вино в стаканы.
– Выпьем! – сказала она с усмешкой. – За наше знакомство.
Павел даже не прикоснулся к стакану и только сказал:
– Пить я не буду. Голова у меня должна быть ясной.
– Почему? – спросила Ирина сердито. – Опасность почуял?
– Может быть, да.
– Успокойся! Ведь револьвер у тебя в кармане.
Она негромко рассмеялась. Ей стало ясно, что она не в силах рассеять его оскорбительное недоверие; остается только уйти в свою комнату. Но она не поняла, что этому виной и ее заверенный паспорт и многое другое. Она быстро поднялась с места, а он схватился за карман, в котором лежал револьвер.
– Куда ты? – спросил он сурово.
– В свою комнату.
– Сиди здесь!
– Что это значит?
– Приказ. Пока я тут, будь у меня на глазах.
– О!.. – с болью простонала опа.
Но он, не обратив внимания на ее стоп, подошел к телефону и сильным рывком оборвал провод.
– Наверху есть другой телефон, – сказала Ирина язвительно. – Надо испортить и его.
Павел снова повторил свое приказание:
– Сиди на месте!
– Не буду! – огрызнулась она. – Стреляй в спину.
И она стала подниматься по лестнице, саркастически спрашивая себя, не вонзится ли ей в спину пуля. Но Павел, видимо, понял, что она не собирается его выдать, и не стал преследовать ее.
Ирина вошла в свою комнату с знакомым смешанным чувством гнева и тоски, которое овладевало ею всякий раз, когда она стремилась к чему-нибудь, но безуспешно или же упускала то, что получила. И сейчас ей было жаль своего мучительного и сладостного порыва, который разбился о недоверие этого мужчины, вызвав у нее чувство горькой обиды и на него, и на весь мир. Комната – прохладная, свежая, залитая лунным светом – казалась Ирине похожей на роскошный склеп, в котором замуровано ее омертвевшее сердце. Она чувствовала себя униженной, и ее обуяла бессильная злоба на всю свою прошлую жизнь. Бросившись на кровать, она зарылась лицом в подушку, истерически кусая себе руку. А когда припадок прошел, тихо заплакала.
Немного погодя она услышала стук в дверь и голос, который звучал покаянно:
– Можно войти?
– Нет, – ответила Ирина.
Но так как настойчивый стук не прекращался, она поднялась, вытерла слезы и, приоткрыв дверь, спросила сердито:
– Чего тебе надо?
– Давай поговорим еще немного, – сказал Павел. И затем, чтобы успокоить ее подозрения, быстро добавил: – Сойдем вниз.
– Нет, не пойду. Наш разговор окончен.
При свете ламп, горевших в коридоре, он заметил, что ее глаза покраснели от слез.
– Я не мог поступить иначе, – объяснил он. – Мне все время приходится быть начеку. Если я попадусь, меня будут зверски пытать, да и Борис может пострадать.
– Борис? – быстро переспросила она. – Неужели ты беспокоишься за Бориса?
– Да, ведь он как-никак мой брат.
– Брат!.. – повторила она язвительно. – Нет! Никакой он тебе не брат. Борис – это ядовитая змея, и рано или поздно он тебя ужалит.
Павел бросил на нее испытующий взгляд.
– Отчего ты плакала?
– Я не плакала.
– У тебя кровь на руке.
– Никакой крови нет.
Он взял Ирину за локоть и бережно приподнял ее руку.
– Нервы у тебя не в порядке, – сказал он с сочувствием.
– Нет, у меня все в порядке.
– Оно и видно!.. Этот мир здорово тебя опустошил.
Ирина обмотала кисть руки носовым платком и, открыв дверь, пропустила Павла. Он сел на стул за круглый столик, а Ирина подошла к тумбочке и что-то проглотила.
– Что ты делаешь? – спросил он.
– Не могу заснуть и принимаю снотворное.
Через открытое окно из леса доносился протяжный вой ветра. На небе ярко сияла луна. Где-то вдалеке жужжал одинокий самолет. Из лабиринта хребтов и ущелий вырвалась красная ракета и бесшумно, как падающая звезда, пролетела над гребнем гор. Все вокруг таило в себе какую-то тихую, тревожную и жгучую неизвестность, в которой было что-то опьяняющее.
Павел снова заговорил:
– Все еще не могу решить, с которой из двух братниных любовниц сейчас имею дело – с хорошей или с плохой.
– Брат у тебя вовсе не развратник, – сказала Ирина. – У него только одна любовница.
– Ты в этом уверена? – спросил Павел с улыбкой.
– Да, – равнодушно ответила она.
– Должно быть, ему времени не хватает?
– Скорее всего, желания… Его сильнейшая страсть – копить деньги и глумиться над людьми.
Павел сдвинул брови, помолчал, потом спросил:
– А что представляет собой Зара?
– Она занимается торговым шпионажем среди немцев и за это получает деньги от Бориса.
– Красива?
– Похожа на бедуинскую принцессу.
– Мать мне писала о вас обеих… Но я не знал, кого зовут Зарой, кого Ириной.
– Между нами нет существенной разницы.
– Довольно об этом!.. Почему ты назвала брата ядовитой змеей?
– Потому что на миг испугалась за тебя.
– Только на миг?
– Да, большего ты не заслуживаешь. Ты груб и ничего не понимаешь.
– Может быть, только груб, – усмехнулся он. – А огрубел я по многим причинам, о которых ты и не подозреваешь.
Ирина ничего не ответила и только смотрела грустно, с каким-то сдержанным волнением в красивые темные глаза Павла. Лицо его было покрыто здоровым загаром, а в черной шевелюре не было ни одного седого волоса. Он выглядел молодо, хотя был на пять или шесть лет старше Бориса. Черты лица у него были резкие и правильные, без плавных переходов и полутеней. Их освещали огонь мужества, пламя страстного характера, немного сурового, но честного и открытого. Он был почти на голову выше Бориса. В каждом движении его широких плеч, его сильных рук и ног была какая-то особенная, кошачья ловкость. Его можно было бы принять за красавца спортсмена, чемпиона по плаванию или теннису, если бы не одухотворявший его лицо интеллект, который придавал всему его облику что-то драматичное, что-то бодрое, самоуверенное и твердое как скала. Но эта твердость не была похожа на узость, упрямство и безрассудное самоотрицание тех коммунистов, с которыми Ирина была знакома но медицинскому факультету. Этот человек тоже был коммунист, по другого масштаба, другой школы, пришедший из другого, далекого, огромного, неведомого и свободного мира, где всем управляют предвидение и разум, где нет места слепому фанатизму. И тут Ирина подумала, что если бы судьба свела их на десять лет раньше, то не было бы для нее ни Бориса, ни «Никотианы», ни фон Гайера, ни многих других встреч, страстей, наслаждений и извращенных удовольствий, которые успели опустошить ее душу.