И поэтому, когда он неожиданно столкнулся с ней на тротуаре, ему стало жаль, что он в свое время не сумел силой характера и деньгами удержать ее. Теперь же она была недосягаема и принадлежала только самой себе. Ирина была в чесучовом платье и туфлях на босу ногу, но этот простой костюм, в котором она походила на обыкновенную канцелярскую служащую, был именно таким, какой следовало носить в жару, и очень шел к ее гибкому, как у пантеры, сильному телу. Лишь маленькие платиновые наручные часики, украшенные изумрудами, говорили о том, что она – существо из другого мира и не имеет ничего общего с людьми труда. Она шла, сосредоточенно глядя перед собой, и не заметила фон Гайора – а может быть, и не пожелала заметить, – но, когда он стал у нее на дороге с мрачной решимостью задержать ее, чего бы это ни стоило, она приподняла темные очки и сказала просто:
– А. это вы? Я бы вас и не заметила в этих очках. – Потом взяла его за руку и быстро добавила: – Проводите меня до пристани. Я хочу узнать, когда отправляется катер на остров.
Не раздумывая, он послушно пошел за ней, опьяненный неожиданной встречей и прикосновением ее руки.
– Значит, вы решили прокатиться па остров?
– Да.
– Одна?
– Если не найдется попутчика.
– Вам будет неудобно ехать в тесноте. Я могу попросить для вас катер у Фришмута.
– В самом деле? Это было бы чудесно.
– Фришмут теперь уже генерал.
– Какой успех! Поздравьте его от моего имени. Вы ему завидуете, не правда ли?
– Да, – мрачно признался немец.
– Тут судьба сделала ошибку. В сущности, Фришмут рожден быть директором табачного концерна, а вы – генералом.
– Вы неплохая утешительница.
– Я просто упрекаю вас в тщеславии.
– Разве?
– Да, вы страдаете манией – хотите умереть, как Нибелунг.
– А как. по-вашему, надо умирать?
– Как Петроний. В приятной обстановке, во время остроумной беседы.
– Это тоже поза.
– Кто же умирает без позы?
– Солдаты! – тихо ответил немец. – Они не успевают принять хоть какую-нибудь позу.
Они молча прошли несколько шагов. Ирина вдруг остановилась и сказала:
– Если Фришмут даст катер, тогда незачем ходить на пристань.
– Да, вы правы, – согласился фон Гайер, задумчиво глядя на ее блестящие иссиня-черные волосы, уложенные валиком.
Ирина вдруг спросила:
– Вы не хотите проводить меня на остров?
– Если только вашему мужу это не покажется дерзостью…
Она рассмеялась и небрежно бросила:
– Он был гораздо более дерзким, чем мы с вами.
– Где он сейчас?
– Уехал куда-то с Костовым.
– Не в Салоники?
– Нет, не в Салоники.
– Деловая тайна, наверное?
– Никакой тайны пет. Просто мне не пришло в голову спросить, куда они собрались. Но ему нужно ехать в Салоники.
– Знаю, – сказал немец.
– А почему вы знаете?
– Костов ходил к Фришмуту за путевым листом.
– И вы ему не воспрепятствовали?
– Нет, я решил не мешать.
– Послушайте! – сказала Ирина полушутя, полусерьезно. – Будет безобразием с вашей стороны, если вы подстроите какую-нибудь гадость Кондоянису через гестапо.
– Ничего мы ему не сделаем.
– Вы обещаете?
– Да. – Фон Гайер печально улыбнулся. – Снова этот грязный табак становится между нами.
– Отвратительно, правда? – Ирина тоже улыбнулась. – Но на этот раз он не такой уж грязный.
– Я в этом не уверен… Во всяком случае, сделке я не помешаю.
Ирина посмотрела ему в глаза и сказала:
– Не становитесь смешным! В конце концов, сделка – мелочь и не меняет наших с вамп отношений. Арестуйте грека, если так угодно вашему дурацкому концерну. Табак не должен отравлять наши последние дни.
– Зачем вы зовете меня на остров? – с горечью спросил фон Гайер.
А Ирина ответила:
– Потому что одной мне будет скучно.
Они остановились на площади, оживленной и многолюдной, несмотря на жаркую пору дня. В толпе шныряли хилые ребятишки, которые громко расхваливали свой товар, предлагая прохожим купить спорию[57] и мегали пастики.[58] «Пастики» представляли собой смесь из жареного гороха, глюкозы и всевозможных пищевых отходов. Но лишь немногие греки могли позволить себе покупать даже эти сомнительные сласти.
– Ведь мы решили не ходить на пристань?
– Да. Так– что же нам делать? – спросил фон Гайер.
– Посмотрим город, а потом передохнем где-нибудь.
– Прекрасно. Надеюсь, мы не будем ссориться.
– Это было бы идиотством. Особенно если вы вызовете ссору до поездки на остров.
– А вам все еще хочется съездить туда?
– Конечно. – ответила Ирина. – И я прошу вас как следует организовать экскурсию… Что это за строение?
– Какая-то азиатская нелепица.
На восточной стороне площади среди тенистого ухоженного сада, в котором росли кипарисы, возвышалось небольшое здание, окруженное железной оградой и с виду напоминавшее мусульманскую гробницу. Ирина и фон Гайер решили осмотреть его и узнали от сторожа, что это усыпальница, в которой покоится мать Мухаммеда-Али – основателя царствующей египетской династии. Здание было построено в арабском стиле. Внутри стоял мраморный саркофаг, стены были расписаны изречениями из Корана. Стройные скорбные кипарисы придавали этому месту погребальную торжественность, которую, впрочем, нарушала крикливая болтовня, доносившаяся из расположенных вокруг кофеен и рыбных лавок. Сторож был человек опрятный и приторно любезный. Заметив, что посетители интересуются старой венецианской крепостью в верхней части города, он предложил им своп услуги в качестве гида. Фон Гайер попросил его прийти через полчаса к крепости и ждать их там.
– Что это за тип? – спросил немец, когда они выходили из усыпальницы.
– Чистейший помак[59] из Родоп, – ответила Ирина.
– Но он назвал себя македонцем.
– Потому что быть греком или болгарином теперь не слишком приятно.
– Все-таки почему же он скрывает, что он болгарин?
– Потому что думает о том. что будет потом.
Немец взглянул на Ирину, неприятно пораженный ее беззаботным тоном. Ему показалось, что предчувствие надвигающегося краха коснулось и ее.
– Вам все равно! – сказал он мрачно.
– Что именно?
– Что грозит поражение.
– Ах, да, я и забыла, что вам это не все равно. Вы по-прежнему сентиментальны, но теперь уже искрение. Вы человек средневековья, феодальный пережиток, который случайно попал в среду азиатских жуликов и торговцев табаком.
– Разве вы не думаете о своей родине? – все так же мрачно спросил фон Гайер.
– Пет, – ответила она. – Я разучилась думать о родине.
– Вы начинаете упиваться цинизмом.
– Цинизм – добродетель сверхчеловеков. Не вы ли проповедовали мне это одно время?
– Когда?
– Когда немецкие бомбы сыпались па Варшаву и Роттердам.
– Вы всегда понимали меня превратно.
– Нет, я всегда вас хорошо понимала. И может быть, именно поэтому сочувствую вам теперь.
Ирина улыбнулась, по ни в улыбке ее, ни во взгляде фон Гайер не увидел и тени сочувствия, а лишь одно холодное равнодушие, которое пронзило его, словно острый нож. Очевидно, душа ее была опустошена. Он понял, что сила, превратившая его из солдата в торгаша, сделала Ирину бездушным космополитическим манекеном, которого уже ничто не волнует. По он понял и другое: что никогда он не был солдатом, а лишь слугой и наемником концернов, правивших Германией. Это относилось и к летчикам эскадрильи Рихтгофепа. Мучительное предчувствие надвигающейся разрухи развеяло в прах многие иллюзии. Но сейчас мысли фон Гайера были заняты только этой женщиной с мертвой, растраченной душой, так похожей на его душу. Он по-прежнему любил и желал ее с первобытной страстью, которая уцелела и посреди этой разрухи.
Сначала они направились в западную часть города. В прибрежных кварталах было много новых строений – высокие здания учреждений, табачные склады, большие жилые дома, а по бокам шоссе, ведущего в город Драму, просторно раскинулись богатые особняки, утопающие в буйной субтропической растительности. Затем они пошли круто взбегающей на гору улицей и стали подниматься по гранитным ступеням к старым кварталам города, совсем непохожим на новые. Тут не было ни дворов, ни зелени – Жалкие полуразвалившиеся домишки с решетчатыми окошками, на которых сушилось рваное белье и пеленки. теснились между накаленными солнцем скалами, а на порогах сидели старухи, погруженные в невеселое раздумье. Время от времени встречался какой-нибудь безработный, который спускался по ступеням улички, и на лице его было написано застывшее равнодушие и к голодной жене, которая выгнала его из дому, и к солнцу, и к голубому простору. Пожелтевшие от малярии дети играли в бабки, а другие, изнуренные голодом и дизентерией, разъедавшей внутренности. тихо сидели с недетским озлоблением на лицах. Из-за ситцевой занавески иногда выглядывала женщина и разочарованно отходила от окна. От хромого иностранца нельзя было разжиться и куском черствого матросского хлеба, потому что рядом с ним шла красивая дама с гладким, как слоновая кость, лицом – ненавистная соперница на ярмарке любви. Занавеска опускалась в ожидании солдата пли матроса с хлебом в руках. От тихой улички веяло гнилью разложения, затаенной враждебностью и гнетущей сонливостью. Ирина спросила: