– Ты следишь за ракетой?
Раненый, тоже смотревший па зарю, ответил с грустью:
– Слежу, браток. Как увижу, скажу.
А Мичкин подумал сурово: «Может, ты умрешь прежде, чем увидишь ее, и я не узнаю, что подан знак отходить. Тогда я умру, как и ты, и больше не увижу ни жены, ни дома, ни солнца».
Размышляя о жене, о доме, о солнце, Мичкин почувствовал, что к холму что-то летит, разрывая воздух низким, басистым воем. Бывший разносчик мгновенно прилип к земле. Приникли к ней и остальные. В двадцати метрах за холмом упала мина. Всех обдало теплой взрывной волной, и люди еще плотнее прижались к земле.
– Начинают!.. – прохрипел кто-то.
– Миномет в канаве у шоссе, – сказал другой. – Мы можем его пугнуть.
– Не стрелять! – строго приказал Шишко.
Вдали стрельба снова усилилась. Группа Данкина – она отошла позже других, и никто ее не прикрывал с флангов – изо всех сил старалась уйти от греков. Мичкин понимал, что. если и она одолеет засаду, красная ракета взлетит в небо. Упала вторая мина, теперь уже перед холмом. Немцы вели пристрелку. Мичкин вспомнил, что они всегда пристреливаются долго. Пока они обрушат на вершину холма убийственный огонь, пройдет еще несколько минут. Он снова оглянулся. Ему почудилось, будто стрельба, которая доносилась из оврага, приближается к холму. Значит, люди Данкина не смогли пробить засаду андартов и повернули назад с намерением рассеяться и искать спасения на равнине. Если бы пришлось отходить от холма, Мичкин тоже пошел бы по равнине, но в сторону разрушенного моста, где, как ему казалось, не было ни немцев, ни андартов.
Упало еще несколько мин, и две из них разорвались на самой верхушке холма, но на большом расстоянии одна от другой и никого не задели. Мичкин нерешительно высунул голову из окопчика. Немцы поставили свои минометы без всякого прикрытия как раз между шоссе и станцией. Пехота их все еще не решалась преодолеть это расстояние. Теперь и Мичкину казалось, что пора стрелять, но Шишко снова запретил открывать огонь.
В это время Мичкин опять услышал басистый вой и опять прижался к земле. Он закрыл глаза и несколько секунд ни о чем не думал. Мины почти одновременно упали на холм в разных местах. После оглушительного грохота Мичкин почувствовал, что на спину в голову ему валятся комья земли, а на шею брызнуло чем-то теплым и липким. Наступившую тишину нарушил голос Шишко:
– Есть раненые?
Ответили все, кроме человека, который лежал в трех – четырех метрах справа от Мичкина. Это был один из тех скромных и невзрачных бойцов, которые добровольно остались на холме. Мичкин приподнялся на локте и обернулся. На месте неглубокого продолговатого окопчика теперь зияла бесформенная яма, а в ней валялись лишь остатки человека – окровавленное тело без головы и рук, искромсанное до неузнаваемости. Мичкин увидел это и приник к земле в ожидании второго залпа.
– Так не годится. Надо стрелять, – послышался чей-то голос.
Шишко опять ответил:
– Рано… Когда дам команду.
Мичкин понял: Шишко хочет создать у немцев впечатление, что на холме никого нет. Тогда они всем скопом пойдут по открытой равнине от шоссе к станции. Им нужно было сделать это как можно скорее, чтобы помочь своим, которые силились хоть что-нибудь спасти от пожара. По тронуться по открытому пространству к станции или к холму – означало превратиться в отличную мишень для пулемета. Именно этого ждал Шишко, и его выдержка била по нервам немецкого командира.
Мичкин все дожидался очередного залпа, но его не последовало. Может быть, немцы решили, что на холме неприятеля нет, а если он и был, то уничтожен. Их минометы стояли на открытых позициях, однако никто по ним не стрелял. Подразделение немецкой пехоты, ранее отделившееся от шоссе, снова двинулось к станции, а часть его с пулеметом и патронными ящиками побежала к холму. Мичкин вздохнул – выиграно еще несколько минут жизни. Стрельба в предгорьях затихла совсем, а группа Данкина исчезла где-то на равнине. Трясина ограждала ее от немцев, которые стояли на шоссе.
Мичкин видел, что дальнейшее пребывание на холме уже не имеет смысла. Сейчас, сейчас надо взвиться краской ракете!.. Сейчас или никогда!.. Ведь в первую же минуту после того, как будет открыт огонь по приближающимся немцам, на холм обрушится целая лавина мин. Стоит ли ее вообще ждать, эту красную ракету? Мичкин обернулся и увидел лицо Шишко. Единственный глаз вожака большой стачки табачников смотрел на Мичкина. И взгляд этот был, как всегда, живой, проницательный, ясный. В нем не было ни мрачного огня Динко, пи ледяной холодности Лукана, которая однажды в штабе бросила Мичкина в дрожь. Это был человечный, теплый, сочувственный взгляд. Он отличал бессмысленный героизм от настоящего, разумного, угадывая по лицу Мичкина его жажду жизни, видел, что остались считанные мгновения, в которые товарищ мог спастись, прежде чем немецкие мины снова забушуют на холме. И Шишко сказал:
– Уходи, Мичкин… И Ляте пусть уйдет, и другой… Дожидаться сигнала не нужно… Все ушли.
– А ты?… – в волнении спросил Мичкин.
– Я останусь тут… Стар я, бегать трудно.
Расстояние между наступающими немцами и холмом быстро сокращалось. Мгновения летели.
– Тогда прощай!.. Оставляем мы тебя… Прощайте все.
Мичкин говорил торопливо и виновато, словно ему было стыдно, что он так спешит воспользоваться предложением Шишко.
– Прощайте, товарищи! – еще раз промолвил он.
Сердце его буйно билось.
Он пополз на животе к спуску с холма, волоча оружие, быстро скатился вниз и бросился к разрушенному мосту. Следом за ним побежали Ляте и еще один боец.
На холме остались только Шишко, человек, которого привела Варвара, и еще двое раненых, каким-то образом добравшихся сюда с перевязочного пункта. Но этих двоих никто не успел перевязать, и они лежали, совсем обессилев от потери крови, так что Шишко не мог на них рассчитывать.
Наступали последние мгновения жизни. И тогда Шишко показалось, что партия творит ему: «Молодец, старина, ты выстоял!.. Ты выстоял, как в те тесняцкие дни, когда многое было тебе непонятно, но ты ходил на митинги и лишился глаза… Ты выстоял, как и в дни большой стачки, когда владельцы табака водили за нос стачечный комитет и пытались тебя подкупить, а когда им это не удалось, полиция избила тебя до полусмерти… Ты выстоял в годы своей нелегальной и партизанской жизни, когда ты подвергался смертельной опасности, терпел голод и холод, но не падал духом… И сегодня, в своем последнем бою, ты опять выстоял, но теперь ты умрешь, потому что ты стар и немощен, потому что ум твой стал работать медленнее. Да, ум твой медлит и не может, как ум Динко, охватить все сразу… Динко предвидел, что случится, если бой не закончится до полуночи. И кто знает, если бы ты пошел во вторую стремительную атаку, забросал противника гранатами и вовремя оттянул отряд, может, потери были бы меньше, чем сейчас. А ты слишком медлил с этой атакой. Ведь люди разные. Того, чем обладает один, у другого нет. Но ты отдал все, что мог, отдал от всего сердца, и партия благодарит тебя за это. А сейчас смотри в оба, старина!.. Немцы приближаются».
Лежа за пулеметом, который оставил Мичкин, сжав зубы. Шишко ждал. Немцы торопливо шагали к холму, уверенные, что на нем никого нет. Шишко ясно различал их лица, сытые, гладкие, молодые, и знал, что солдаты эти через четверть часа добьют прикладами раненых партизан, оставшихся на перевязочном пункте. Шишко почувствовал к ним ненависть – не потому, что они были немцы и хотели его убить, а за то, что они глумились над ранеными и расстреливали заложников из мирных граждан. Он не начал стрелять даже тогда, когда они были в пятидесяти метрах от холма. Еще немного, паршивые собаки, еще немного!.. Наконец Шишко старательно прицелился, и пулемет толкнул его в плечо. Человек десять немцев со стопами и руганью повалились на землю в первые же секунды. Остальные разбежались и залегли в кюветах у шоссе. Сразу же после этого Шишко ударил во фланг группе, которая двигалась со стороны шоссе к станции. Он стрелял непрерывно почти полминуты, пока не заело пулемет. В наступившей тишине был слышен яростный хриплый крик немца: