– Как хоть зовут этого Броткина? – подозрительно спрашивает Кирилл.
– Александр Сергеевич.
– Ого, как Морозевича!
– Точно.
– И где его можно найти?
– Он уже лет двадцать работает на кафедре анализа закрытых начал, придешь туда и спросишь. Только… – Брянцев делает паузу, – будь с ним поосторожнее.
– Это почему?
– М-м, – криво ухмыляется Брянцев, – дело в том, что Броткин – извращенец.
Начало мая выдалось во всех смыслах жарким: солнце стояло высоко, температура воздуха поднималась до двадцати градусов, и, кроме того, внезапно подошел срок сдачи кандидатских экзаменов (что оказалось для Кирилла натуральным – и не слишком приятным – сюрпризом). Английский язык, ладно, особых проблем не вызывал, а вот с латынью пришлось помучиться – сравнительно молодой и бодрый профессор-латинист Тимур Васильевич Дубинин был требователен, строг и не желал слушать никаких оправданий: «Историк шахмат не может обходиться без знания латинского языка. Как вы будете читать De Ludo Schacorum[20] Луки Пачоли? В кошмарных переводах на английский? Жду вас через три дня, и разберитесь с согласованием времен!» В итоге к Дубинину Кирилл ходил четыре раза, пока тот не поставил «удовлетворительно» – а ведь еще предстояло отчитаться перед учебным советом о ходе диссертационной работы, а для этого сначала переговорить с Абзаловым и т. д. Вдобавок ко всему Кирилла изловила-таки кастелянша общежития (в самый неудачный момент, когда он возвращался под утро пьяным с дня рождения Ноны) – пришлось принимать участие в добровольном мытье окон.
Словом, дел хватало.
О статьях Крамника Кирилл не вспоминал – тем более что вероятность отыскать их представлялась практически нулевой. Рассказанная Брянцевым история про Александра Сергеевича Броткина, «гениального ученика Уляшова», была, судя по всему, банальной мистификацией. Следовало сразу догадаться – уж слишком складно все комбинировалось. В самом деле: Брянцев случайно узнаёт, что Кириллу нужны работы Крамника, и сию же секунду бросается помогать (хотя зачем бы ему это?), и ловко выводит на сцену какого-то мифического ученого, о котором никто никогда не слышал, но который – надо же, какое совпадение! – именно Крамником всю жизнь и занимался, и имеет какие-то редкие материалы, и работает при этом не где-нибудь в Хабаровске, а – вот так везение – в Петербурге, в одном из корпусов Университета на Петроградской стороне. (Конечно, жизнь способна разыгрывать и не такие партии, и Кирилл лишний раз все перепроверил. Увы, фамилия «Броткин» в самом деле никому ничего не говорила. О Броткине (якобы своем «лучшем ученике») ни словом не обмолвился Уляшов, о Броткине никогда не упоминал Иван Галиевич, о Броткине ничего не слышала и Майя (в целом, как выяснилось, отлично знавшая всю подноготную академической жизни Петербурга); Броткин не числился в телефонной книге Университета, Броткин отсутствовал в списке штатных сотрудников кафедры анализа закрытых начал. Броткин просто-напросто не существовал.)
Что ж, это было вполне в духе Брянцева: сочинить спьяну дурацкий розыгрыш, состряпать историю, в которой ни на клетку правдоподобия (и еще подпустить туда мерзкого непристойного душка: «Будь осторожен, ведь Броткин – извращенец!»; сам ты, Андрей, наверное, сексуальный извращенец, с такими разговорами и поведением).
Впрочем, черт с ним, с Брянцевым, есть вопросы и поважней. Ведь Кирилл провел в аспирантуре целый год, а исследование так и не продвинулось. Вероятно, все же следовало, скрепя сердце, отказаться от Берлинской стены и сосредоточиться на изучении Итальянской партии – план действий, казавшийся теперь чуть ли не единственно возможным, к тому же многообещающим; Иван Галиевич тоже его одобрил.
В один из таких дней, полных забот, пришло СМС-сообщение от Майи («Skuchayu! Priezjay v gosti seichas»), и Кирилл внезапно понял, что не видел ее уже больше недели. (К тому инциденту на вечеринке у Ноны эта длительная пауза отношения не имела – просто Майя тоже была занята, сдавала зачеты, готовилась к сессии.) Купив в магазинчике возле Садовой бутылку кубанского сухого рислинга, Кирилл помчался на Петроградку. Метро «Сенная», следующая станция «Невский проспект», следующая станция «Рагозинская», как медленно ползет эскалатор, как сильно стучит сердце, как жадно глаза ищут знакомый дом. Майя, наверное, сидит у окна, на ней тонкое, почти невесомое платье, в пальцах папироска, на шее смешной кулончик; сейчас она услышит стук, и побежит к двери, и радостно распахнет ее, и улыбнется Кириллу: «Как ты быстро!» А Кирилл действительно быстро, еще быстрее, ноги сами несут его по ступенькам – и, разогнавшись, он чуть не врезается в импозантного гражданина, зачем-то остановившегося на лестничной площадке.