Пересиливая поднимающийся гнев, Кирилл вежливо постучал и только потом вошел в комнату. Растерянное лицо Майи. Круглая и насмешливая физиономия Брянцева.
– Салют, homo subitus[55]! – как ни в чем не бывало сказал Брянцев.
Кирилл проигнорировал приветствие и посмотрел на Майю.
– Кирилл, привет… – залепетала она. – Как ты неожиданно… А вот Андрей к нам пришел в гости, помочь Левушке с задачей Эйлера, знаешь, обойти шахматным конем всю доску, ни разу не становясь на одно и то же поле, Левушка пытался по правилу Варнсдорфа решать, им в школе объяснили, но оно же не всегда работает, а есть еще мнемоническое стихотворение, «Алеет осень ценными дарами, / Еще один животворящий день»…
– Вижу ваши ценные дары! – мрачно усмехнулся Кирилл, бросив взгляд на открытую бутылку белого вина, которую, очевидно, вместе распивали Майя и Брянцев.
– Я попросила Андрея купить, раз он ко мне, то есть к Левушке…
– К Левушке? – зло повторил Кирилл.
– Чего ты разволновался, homo exaestuans[56]? – спросил Брянцев. – Пусть даже и не к Левушке. Захотелось мне в кои-то веки навестить бывшую одноклассницу, что такого?
– Одноклассницу? – Кирилл почувствовал, что перестает понимать происходящее. – Майя… ты же мне говорила, что видела Андрея всего три-четыре раза в жизни?
– Майка, правда?! – громко захохотал Брянцев. – Вот это ход конем!
Майя кусала губы.
– Ничего не хочешь объяснить? – тихо спросил ее Кирилл.
(О, если бы она стала объяснять!
Если бы она ответила хоть что-нибудь. Если бы как-то попыталась выправить эту невозможную, невыносимую позицию. Если бы… Но она молчала, а значит, все было решено. Кирилл развернулся и, не говоря больше ни слова, ушел из дома Саслиных —
на-все-гда.)
На рассвете Кириллу приснился сон:
высокий Троицкий мост через Неву, и Кирилл идет по нему, спешит в общежитие, оставляя за спиной Петровскую набережную, Майю, Брянцева, их смех и их вино, их обман и их подлые тайны, торопится на другой берег, но мост все никак не кончается, все длится и тянется, все тянется и длится, разматывается вдаль, оказывается не мостом, но сложной задачей (подобной задачам самого Троицкого, этого величайшего из композиторов).
Ах, уж Алексей Алексеевич сумел бы найти решение!
Впрочем, что тут решать? Все и без Троицкого ясно.
Майя состояла в романтических отношениях с Брянцевым, и, вероятно, давно, и не собиралась прекращать их из-за Кирилла – конечно, кто такой Кирилл, никто, ничто, убогий провинциал, очередной аспирантик, ковыряющий чего-то в Итальянской партии и почему-то поверивший в возможность счастья. Глупость, наивность! Неточность. (Но как хорошо было; эти беседы и эти прогулки, эти поцелуи. Увы, tout passé, tout cassé, tout lassé[57]. Теперь, дорогой Кирилл Геннадьевич, ты совсем один (в чужом городе, без друзей и без близких; без понимания, как жить дальше). А как жить дальше? Вероятно, читать; исследовать; работать над диссертацией; не отвлекаться на развлечения; не соблазняться призраками dolce vita (всегда так охотно летевшими на Майин смех); трудиться. Пусть не осталось любви; есть наука, есть шахматы, есть, как говорил Тартаковер, слон с надеждами на будущее, два коня для маневров и три удобных поля между слабыми пешками.
Инда еще поскачем.)
Именно в таком настроении пребывал Кирилл, когда обдумывал свое положение, когда чувствовал, что не может терпеть Петербург, когда осознавал острую необходимость забыться в каких угодно делах. И именно это настроение подтолкнуло его к простой идее – взять билеты и поехать опять в Москву: выяснить вопрос о второй статье Крамника, увидеть собственными глазами, какой год стоит на библиотечной карточке – 2024-й или 2042-й? Пожалуй, такое решение могло показаться импульсивным (Кирилл, вы же недавно из Москвы?), и не слишком обоснованным (Кирилл, вы же не верите всерьез россказням Броткина?), и вообще почти глупым (Кирилл, вы в самом деле готовы терять темпы на эту поездку?) – и все же оно было лучшим из всех возможных решений в данной неблестящей позиции.