– Ноги вытирать надо! – раздался над ухом сварливый голос.
– Что? – Кирилл обернулся почти в ужасе.
– Я спрашиваю: Ботвинник за вас ноги вытирать будет? Дождь вторую неделю, грязь по колено, а им лень ноги вытереть, все надо на лестницу тащить. Коврик для кого внизу?
Хмурая женщина с холщовой сумкой сердито смотрела на Кирилла.
– Ой, извините, пожалуйста! Я как-то не подумал…
– Скачут конями, а нам потом убирать. Вы к кому вообще прискакали?
– У меня тут знакомый живет, – сказал Кирилл. – Я давно собирался его навестить, вот пришел, и вижу такое… Вы не знаете, почему дверь опечатана? Что-то случилось?
– Ничего не случилось, – так же сердито отозвалась женщина. – Вчера заявились какие-то фигуры, вскрыли квартиру, копались внутри. Сказали, трубу прорвало.
– Трубу?
– Водопроводные трубы древние, что твой Филидор, а ЖЭК за ними не следит. Я так и заявила этим работничкам: вы, говорю, только опечатывать и умеете, таблички лепить воспрещающие, а ремонтировать кто будет? Ботвинник ремонтировать будет?
– Спасибо, – пробормотал Кирилл, не зная, что и думать.
Где же теперь девятьсотшестидесятники?
Очевидно, позиция запутывалась все больше, и трудно сказать, что предпринял бы далее Кирилл (теряющийся в догадках, в самых невероятных теориях и гипотезах), – скорее всего, поехал бы на Камскую, на последний известный ему адрес Броткина, попытался бы отыскать что-нибудь там, но Каисса смилостивилась. Зазвонил неожиданно телефон, и сын Александра Сергеевича, ничего не объясняя, сообщил, что «похороны будут завтра в 12:00, на Волковском кладбище», что «от Витебского вокзала ходит автобус № 87», что «если вы знали отца, можете прийти», – после чего сразу же дал отбой.)
И теперь Кирилл шел на похороны, нес две траурные гвоздики и отчаянно шмыгал носом, пытаясь не пустить наружу слезы. Александра Сергеевича было жалко, пусть он и манипулировал вниманием Кирилла, рассказывая о «ничейной смерти» («Та-та-та, Кирилл, скоро пробьет последний час классических шахмат! Habent sua fata ludi![66]»), пусть подводил под монастырь, приглашая на квартиру к девятьсотшестидесятникам, пусть. Все же он был добрый, трогательный и великодушный человек (которому страшно не повезло в жизни). А теперь он в гробу, на Волковском кладбище, и скоро будет закопан в землю (с двумя гвоздиками). И все, кто знал когда-то Броткина, кто отважился прийти и проводить его туда (за восьмую горизонталь), всхлипнут пару раз над свежей могилой, выпьют, не чокаясь, теплой водки и поедут в автобусе назад – мимо убогих домов по грязной улице… хм, что это за улица?.. улице имени Салова. (Как символично! Валерий Салов, подобно Броткину, тоже когда-то (в начале 1990-х) считался молодым гением с блестящим будущим: третий по силе гроссмейстер мира после Каспарова и Карпова. И тоже был в одночасье вышвырнут из шахмат после конфликта с мэтром (с Каспаровым), и тоже не пережил этого, совершенно сошел с ума, погрузился, как и Броткин, в дикую конспирологию. Но если Александр Сергеевич помешался на теме «ничейной смерти», то Салову везде мерещился «еврейский заговор»: якобы все партии знаменитых матчей Каспарова с Карповым – фальшивые, и движения фигур на доске нужны совсем не для выявления победителя, но для трансляции в ноосферу зашифрованных каббалистических символов. Какой бред! Впрочем, время все расставило по своим местам; теперь никто не помнит о мрачных чудачествах Салова, зато созданные им шахматные шедевры знакомы каждому школьнику. Вот и улицу (пусть не центральную) в честь Салова назвали. Может быть, и с Броткиным выйдет похожая история? Прискорбное увлечение шахматами-960 (как и абсурдная вера в «ничейную смерть») быстро забудется, а собственно научные работы Александра Сергеевича останутся востребованы и любимы российскими учеными-историками еще много десятилетий.
Ах, если бы! Каисса, пусть все так и произойдет!)
Но вот и кладбище.
С началом Переучреждения стране потребовались сотни новых огромных кладбищ; возле Петербурга уже в 2030-х появились Кудровское, Муринское и Девяткинское, однако Броткина хоронили на старом Волковском, работавшем с XVIII века.
Двое рабочих рыли могилу. Рядом темнел закрытый гроб, чуть поодаль толпилась группа людей. Сын Александра Сергеевича, оказавшийся толстым неопрятным бородачом, этаким weirdo beardo[67], встречал каждого вновь пришедшего, яростно тряс руку, лез обниматься, сморкался, говорил «спасибо» и сразу предлагал выпить. Имени своего он почему-то не называл, представлялся «сын покойного». Вообще желающих проститься с несчастным Броткиным оказалось немного, человек десять-пятнадцать. А ведь если бы не та история с шахматами-960, – подумал Кирилл, – у могилы сейчас стояли бы и Фридрих Иванович Саслин, и Иван Галиевич Абзалов, и Борис Сергеевич Зименко. Но никого нет. Все боятся разгневать Уляшова. Но вот был бы благородный жест, когда бы сам Д. А. У. пришел на похороны лучшего ученика – показал бы, что ненависть не длится postmortem, что есть предел злопамятству, что примирение возможно – хоть и после смерти.