Увы, Уляшова, конечно, нет (совсем никого нет из коллег-историков; да и с кафедры анализа закрытых начал, где столько лет работал Броткин, тоже никто не явился).
Зато… кто это там? Знакомое длинное лицо… Василий.
Неожиданно для себя Кирилл очень обрадовался и поспешил к Василию, хотя тот был занят разговором с каким-то молодым человеком, стоявшим к Кириллу спиной.
– Василий, здравствуйте! – позвал Кирилл, подходя ближе.
Василий резко обернулся, его собеседник тоже —
и Кирилл замер в изумлении.
Толян.
Толян, сосед Кирилла по комнате в общежитии, аспирант кафедры средневековой истории шахмат; Толян, уже две недели как уехавший из Петербурга, отправившийся в какую-то Ухту, то ли Инту, чтобы навестить родных. И этот Толян – здесь, на Волковском кладбище, на похоронах Броткина – беседует о чем-то с длиннолицым Василием.
– Толян?!
– Привет, Кирилл, – быстро сказал Толян, пряча глаза.
– Я думал, ты не в городе.
– Вернулся два дня назад, но пока живу у подруги.
– Что ты здесь делаешь? И откуда ты знаешь Василия?
– Хм, видишь ли…
Толян замялся, но Кириллу все уже было понятно.
– И Броткина ты тоже знал, да? Ты ходил к нему на улицу Рубинштейна?
– Тише, не кричи так, пожалуйста, – прошептал Толян, – давай отойдем в сторону.
Но Кирилл уже не мог успокоиться:
– Ты познакомился с Василием на квартире у Броткина, ведь так? Ты там бывал, Толян! И именно оттуда ты знаешь Брянцева? Каисса, ну конечно, вы все вместе собирались на Рубинштейна. Так что же, получается, ты… Толян… Ты девятьсотшестидесятник?
Несчастный Толян страшно смущен и напуган, и ему даже в голову не приходит задать симметричные вопросы Кириллу («Ты сам-то, Чимахин, откуда всех знаешь?»); нет, он только бледнет, и дрожит, и переминается с ноги на ногу, и просит Кирилла никому ни о чем не рассказывать («У меня мама больная, Кирилл, она не переживет, если узнает, что я играю в шахматы-960»), и с каким-то мрачным ожесточением начинает ругать сам себя («Я все понимаю, Кирилл; я конченый человек; я извращенец»), и говорит, что уже два года знаком с Василием и все это время тайно посещал квартиру Броткина, по четвергам, прячась, как вор, чтобы никто не видел, и именно там, совсем недавно, встретил Брянцева, Брянцев старинный друг Александра Сергеевича, иногда заходил на Рубинштейна, но с Толяном они до того вечера ни разу не пересекались, но это неважно, теперь вообще все неважно, Броткин погиб, Василий скоро уезжает, а ему, Толяну, непонятно, что делать с собой, со своей порочной фигуросмесительной страстью («Ты можешь меня презирать, Кирилл, но это как наркотик, это затягивает, это сильнее меня; ах, если бы я умел вылечиться!»), но вот он хотя бы не испугался (а ведь всю жизнь только и делал, что боялся), пришел на кладбище сказать последнее прости Александру Сергеевичу, хороший был человек, жаль, цветы на грудь уже не положить, хоронят в закрытом гробу.
– Как в закрытом? – удивился Кирилл. – Должны же еще будут открыть?
Он только сейчас увидел, что гроб действительно закрыт.
– Не откроют, – покачал головой Толян.
– ?
– Труп изуродован. Страшно. Череп раскроило, щека разорвана, один глаз вытек…
– Каисса, – Кирилл побледнел, – что же произошло?
– Ты не в курсе?
– Нет.
– Василий рассказал, что ночью соседи Александра Сергеевича услышали за стеной шум, крики, стоны; испугались, вызвали милицию. Когда наряд приехал, все уже стихло. Вскрыли дверь, а там в комнате на полу Броткин мертвый лежит. Говорят, избит кем-то до смерти (около сотни следов от ударов, и все такие мощные – словно кастетом били; в основном по голове). А из квартиры ничего не пропало, хотя у Александра Сергеевича и книги редкие есть, и деньги. Такое впечатление, что это расправа, понимаешь?
– Расправа?!
– Да. Пришли, точно зная, куда идут, и забили насмерть.
Кириллу стало нехорошо.
– Толян, а ты связываешь это с чем-то?
– С чем я могу это связывать, – мрачно усмехнулся Толян, – кроме шахмат-960?