— Нет, — он мягко, с едва сдерживаемой улыбкой покачал головой и осторожно опустился рядом со мной на колени, не отводя от меня опаленного дула своего бластера, которое — тогда я этого и не понял, было направлено мне в правое плечо, вовсе не в сердце, или в голову. — Вам не следовало загораживать его собой, — он кивнул на тело моего отца. — Тогда вы пострадали бы меньше, только для вида. Но я рад, что вы живы, принц… О, нет! — он тихонько рассмеялся и, насмешливо, раздельно произнес: — Король умер — да здравствует король! Король Бард Четвертый Фейербласт! — он взял меня за руку, оторвав ее от руки моего отца, поднес к своим кривящимся в усмешке губам, и поцеловал. Я был одновременно слишком потрясен, и слишком слаб, чтобы помешать ему. На его губах осталась кровь. Серые, отливающие сталью, глаза, смеялись, и они тоже показались мне красными — отражающими всю пролитую им кровь. Мне было наплевать, хотят они оставить меня в живых, или нет. Последний взрыв ярости заставил меня резко приподняться и, не обращая внимания на боль и на направленный на меня бластер, я с силой ударил его по лицу, смазывая кровь.
— Будь ты проклят! — рявкнул я. Он отпрянул на долю мгновения, и я резким движением запястья раскрыл свой кинжальный браслет на левой руке и выскочившим из него лезвием нанес ему удар в горло. Его кровь брызнула на меня, но цели я не достиг — он вскочил на ноги, грязно ругаясь, и зажимая ладонью порез. Что ж, трудно было ждать точности — я никогда не был левшой, а моя правая рука давно была выведена из строя.
Дуло его бластера скакнуло к моим глазам.
— Проклятье! Не смей стрелять!!! — взревел кто-то со стороны, и бывший начальник королевской стражи, снова выругавшись, опустил оружие и, отбросив пинком мою руку с лезвием, со звериной силой пнул меня затем в раненый бок. Не единожды — но почувствовал я только первый удар… боль словно окатила меня жидким пламенем. Второй я только механически отметил, проваливаясь в бешено вращающийся круговорот тьмы, а третий настиг меня, когда, собственно, я был уже без сознания — это был просто легкий всплеск забытья, прежде чем исчезло абсолютно все…
Все… я никогда больше не увидел своих близких, нашедших свой последний приют в саркофагах среди звезд. И моя жизнь мне больше не принадлежала.
Я чего-то ждал. Между сном и явью. Между небом и землей.
Слишком много тьмы…
А потом было слишком много света, бьющего в глаза и проникающего в самые глубокие уголки сознания.
Отзвуки нежной музыки звучали в моих ушах перед самым моим пробуждением, и Лорелей кружилась в танце, окутанная игрой света и тени, а глаза ее сияли как звезды. Мы мчались на звездном катере сквозь розовые туманности, или над поверхностью золотого моря, усыпанного блестками, над цветущими садами и полями лавандового цвета… Наши поцелуи сливались с сиреневыми прохладными закатами и пламенем восходов… Ее лицо было как небо — и далеко, и близко, неуловимо и загадочно… Сон превратился в воспоминания — сладкие и воздушные, теплые и прекрасные. Воспоминания о той, кого я так любил. И все еще не потерял…
Не потерял! И тут, наплывом боли, в меня хлынула и другая память!..
Зал был залит ярким светом, играющим в фарфоре и серебре, и гранях хрустальных кубков, играла музыка, сновали с подносами слуги, мы шутили и смеялись. Это был день рождения моей сестры Артамис, и по этому поводу сегодня собралось все семейство.
Артамис сидела по правую руку от отца, и слева от меня, в тканом золотом платье с высоким кружевным воротником, с бриллиантовой диадемой на светлых волосах, уложенных в сложную прическу из хитроумно переплетенных кос. А ее веселые зеленые глаза и милая улыбка затмевали всю роскошь дворцового пира. Кажется, никогда еще я не видел ее такой веселой. Сегодня ей исполнялось пятнадцать — полусовершеннолетие, как говорят на Веге, и самый прекрасный возраст в жизни.
Артамис нетерпеливо толкнула меня локтем. Собственно, этот вечер в ее честь хоть и занимал ее, но явно всего лишь наполовину. Увлеченно глядя на кого-то из наших кузенов, она громко зашептала:
— Бард! Моя последняя картина!.. — Артамис увлекалась голографической живописью чуть ли не с тех пор, как выбралась из колыбели. — Тебе она действительно понравилась, или ты просто не хочешь меня огорчать?!
— Конечно, понравилась! Очень! — ответил я со всей убедительностью, хотя эта убедительность уже подрастеряла порох за двадцатый раз повторения одного и того же. К тому же, боюсь, у Артамис и впрямь были основания сомневаться в моей искренности, так как я находил ее картины слегка наивными, что в то же время казалось мне совершенно естественным при ее молодости, от которой меня самого отделяли уже добрых восемь лет. Артамис же мое мнение всегда чрезвычайно волновало, хотя я толком ничего не понимал в живописи, кроме двух параметров: нравится — не нравится. Сам я увлекался лишь стихосложением, да и то только под настроение, но и этого хватило, чтобы произвести еще в младенчестве на Артамис неизгладимое впечатление, в связи с которым она решила возложить на меня роль арбитра всех искусств. Эта ее уверенность в том, что ее замечательный старший брат понимает все и во всем, порой нагоняла на меня панику. Но в то же время это было чертовски приятно, и я старался относиться к делу со всей ответственностью и осторожностью.