— Ты чего тут бегаешь в этакую погоду?
— Дяденька!.. — проговорил Павлик. — Я из гавани… Поднимайте скорей людей… трос лопнул!.. Да врача пусть возьмут с собой — Петру Тихоновичу ногу бревнами раздавило…
Мальчик пошатнулся и бессильно опустился на землю.
Что произошло дальше, Павлик помнил как сквозь сон. Конюх поднял его с земли и отнес в помещение. Здесь не было ни ветра, ни дождя и пахло конским потом, кожей и дегтем. Затем зазвонил телефон и конюх закричал:
— Срочно буди всех!.. Что?.. Да, да, я же говорю: лопнул трос!..
Немного спустя старик снова кому-то звонил, и на этот раз в голосе его слышалась отцовская нежность:
— Сходи-ка, Настенька, к Марии Сергеевне, скажи: пусть придет за своим сыном. Ко мне, на конный двор… Как сюда попал? Он сам потом расскажет. А Сергеевне от меня передай: славный у нее растет сынок, настоящий пионер!
Этого разговора Павлик уже не слышал. Он крепко спал под теплым тулупом на покрытом попоной топчане.
НА ОХОТНИЧЬИХ ТРОПАХ
Медвежий бор
Не было еще на моей памяти такого случая, чтобы весна торопилась прийти на нашу речку Пойму. В других местах посмотришь — уж и поля наполовину почернели, и ручьи у косогоров звенят, а близ речки все еще саженный снег лежит и веской даже не пахнет. Можно подумать, что не успевает она заглянуть сразу во все углы, оставляет Пойму на последнюю очередь.
Зато уж, придя на реку, весна не дремлет. В два — три дня справляется она со снегом, рушит санные дороги, в каждой низине разливает широкие озера. Еще недавно угрюмый лес наполняется треском льдин, шумом воды, птичьим гомоном.
Этих дней охотники ждут, как самого большого праздника. Стоит лишь затоковать первому косачу — и все они, будто по условному сигналу, устремляются в перелески, начиная стрельбу из разнокалиберных ружей. Заставить охотника сидеть в это время дома может только тяжелая болезнь.
Вот почему я очень удивился, когда, возвращаясь однажды с тетеревиного тока, увидел возле сторожки лесника, Егора Савельича Колосова. Он без особого рвения ворошил железными вилами кучу навоза на огороде, часто бросая работу, чтобы прислушаться к дружному бормотанью косачей. А когда издали донесся выстрел, старик с завистью воскликнул:
— Опять Ванька Суслов выпалил! Это его шомполка так бухает, уж я знаю. За утро — седьмой раз!
— Что ж ты, Савельич, не на току? — поинтересовался я.
Лесник выпрямился во весь свой огромный рост и, тяжело вздохнув, неохотно ответил:
— Вишь, парники надумала делать…
Мне все стало понятно, и, желая как-нибудь выразить сочувствие старику, я тоже вздохнул и неодобрительно покачал головой.
Дело было в том, что Егор Савельич находился в полном подчинении у своей жены Домны, щуплой сварливой бабы с крутым характером. Мужа она держала в ежовых рукавицах, и еще не было случая, чтобы он осмелился нарушить ее волю. Но на этот раз старик, видимо, решил взбунтоваться. Сойдя с кучи навоза, он оживленно зашептал:
— Если хочешь, забегай сегодня вечером ко мне… Свожу я тебя в Медвежий бор, на глухарей! Самые тока у них сейчас…
— А как тетка Домна? — нерешительно спросил я. — Ругать ведь будет.
— Пущай!.. — храбро ответил Савельич. — Придешь?
— Приду.
— Вот и хорошо. А Домна… покричит, да и перестанет.
На закате солнца я был в избушке лесника. Старик меня уже ожидал, и едва я переступил через порог, он торопливо начал одеваться.
— Куда это? — насторожилась Домна.
— Глухариного мясца добыть, — ответил Егор Савельич, думая заинтересовать этим жену.
Но тетке Домне были известны все нехитрые уловки мужа, и слова о мясе не произвели на нее никакого впечатления.
— Знаю твою добычу! — заворчала она, все повышая голос. — Только рвешь одёжу да проводишь время!..
— А в прошлый раз… — осмелился было вставить словечко Егор Савельич, но этим лишь испортил все дело.
Тетка Домна, грохнув о пол ухватом и побагровев, закричала:
— Что в прошлый раз?! Пропадал где-то круглые сутки, а домой одного паршивого тетеревенка приволок! А дома по хозяйству все на меня… хоть разорвись на части! И сегодня: работу бросил чуть не с полдня, да завтра до обеда пробездельничаешь. Когда же у меня парники будут? Лодырь!..
Егор Савельич, схватив ружье и сунув за пазуху краюшку хлеба, выскочил за дверь. Я поспешил за ним.
Шагая по узкой, извилистой тропинке к позолоченному заходящим солнцем лесу, мы молчали. Пахло землей, прошлогодними травами, тающим снегом. Изредка под сапогами шуршали сухие листья, хлюпала вода. Где-то впереди, сперва сбивчиво, неуверенно, потом все более входя в азарт, затоковал косач.
И было в этих несложных звуках столько страсти и молодой силы, что даже Егор Савельич расправил плечи, словно сбрасывая с них незримую тяжесть.
Тропинка завела нас в лес и там потерялась среди высоких кочек и грязных сугробов. В мокром зернистом снегу ноги проваливались до самой земли, и ямки тотчас же наполнялись холодной, свинцовой водой. Путь то и дело преграждали розовые от зари лужицы, уже начавшие покрываться тонкой ледяной коркой.
Стало темнеть, когда мы поднялись на обширную возвышенность. Впереди показались могучие сосны, уходящие вершинами в небо. Это и был Медвежий бор, знаменитый во всей округе своими глухарями, черникой и белыми грибами. Но если сюда изредка и забредали охотники на глухарей, то ягоды и грибы обычно пропадали даром. Очень редкие женщины отваживались заглядывать в бор. Причиной этому был страх перед медведями, будто бы встречающимися здесь чуть не за каждой сосной. И хоть мужчины утверждали, что медведей в бору не больше, чем в любых других лесных угодьях у Поймы, ягодницы все-таки упорно избегали этого места. Поэтому в любое время года здесь царили тишь и безлюдье.
Стараясь не шуметь, мы углубились в бор и, когда погасла заря, остановились у дерева, с корнями вывороченного бурей.
— Садись! — шепнул Егор Савельич. — Теперь наше дело — слушать.
Я опустился на толстый ствол, лесник осмотрелся по сторонам и сел рядом со мной. Над шапкой старика долго раскачивалась задетая им тонкая веточка, с тихим шорохом выпрямлялся примятый сапогами мох, и эти еле уловимые звуки лишь подчеркивали висящую над бором глубокую тишину.
Не знаю, сколько времени мы так просидели, но мне помнится, что в лесу стало совсем темно, когда Егор Савельич, слегка повернув ко мне голову, прошептал:
— Скоро…
И, словно в ответ, где-то совсем близко раздался сильный шум крыльев большой птицы. Внезапно все умолкло, и я невольно подумал: уж не было ли это обманом напряженного слуха? Но тут лесник спокойно начал счет:
— Один…
И загнул мизинец.
Снова наступила тишина. Из глубины леса донесся отдаленный шум: это тронулась вниз по речке верховодка. Над полянкой неслышно пролетела сова и, мелькнув на сумеречном небе, скрылась в темноте. Потом разом, только в разных местах, на деревья взлетели еще три птицы. Одна из них села почти над нашими головами, и я боялся шелохнуться, чтобы она меня не заметила. Только лесник, казалось не обращая ни на что внимания, продолжал загибать пальцы:
— Два, три, четыре…
Досчитав до двенадцати, он разжал пальцы и, закинув за плечо ружье, поднялся. Мы бесшумно отошли в сторону почти на километр, и лишь там старик, захлебываясь от радостного волнения, проговорил:
— Ну, завтра только успевай разворачиваться!
В густом ельнике, на сухом склоне, мы развели костер, и Егор Савельич, подкидывая в огонь ветки, начал бесконечные охотничьи рассказы. Многие из них я уже слышал раньше, но сейчас описание различных эпизодов претерпело такие коренные изменения, что стало совершенно неузнаваемым. И потому, когда лесник закончил одну из историй, я осторожно произнес: