— На днях я уезжаю в Хабаровск… Настаивает Фельт. — Андрей усмехнулся. — Поеду агитировать за американский порядок… Мы не скоро увидимся… Ведь ты же видишь, что я…
Андрей замолчал. Подходящие слова не находились — слишком сложным, запутанным было их положение. Всякие слова прозвучали бы фальшиво и напыщенно.
Вера присела рядом, сказала очень тихо, одними губами:
— Не хочу расставаться… не хочу…
Андрей отозвался так же тихо:
— Надо, Вера.
Посмотрел на часы, встал.
— Пора…
— Береги себя. Они не знают пощады.
— И я с ними не миндальничаю… Если бы ты знала, как я буду ждать новой встречи…
У калитки они остановились. Вера вдруг обняла его, прижалась губами к горячим губам.
Андрей ушел.
Вера шла к дому, чувствуя себя легкой и сильной. Ни Мицубиси, ни Михельсон не в силах запугать ее, любовь придала ей новые силы.
ГЛАВА 18
Лазарет разместился в небольшой деревушке Соколинке, верстах в десяти от передовых позиций.
Галина Шкаева стала правой рукой начальника лазарета — деда Михея. Она быстро прибрала к рукам все хозяйство, окружила себя бойкими, любящими дело девушками.
Как-то утром к ней прибежала дежурная санитарка.
— Беги скорей. Твоего Илью привезли, — сказала она.
Илья лежал на столе, вытянувшись, с запрокинутой головой.
Михей осмотрел его и, пряча глаза от молодой женщины, приказал отнести в третью палату, где лежали умирающие.
Галя на цыпочках подошла к мужу, склонилась над ним. Илья вскинул глаза. Узнал жену, тихо сказал: «Прости… Егорку побереги»… — и затих.
В тот же день его похоронили. Галина уехала в Раздолье. Из родного села она вернулась через неделю на фургоне, запряженном парой резвых коней. Лежала на ворохе свежескошенной травы и, подперев голову загоревшими руками, уныло глядела вдаль. Прижавшись к ней, дремал малыш, очень похожий на нее.
Дорога вилась между высоченными кедрами, источающими запах смолы. Смола плавилась, янтарными каплями ползла по нагретым стволам.
Вернувшись в лазарет, Галя уложила Егорку, подождала, пока он заснул, а потом отправилась к деду Михею. Тот обрадовался, увидев помощницу, принялся расспрашивать о поездке.
Утром Галина накрыла на стол, зачем-то вышла. Вернувшись в избу, увидела: Егорка сидит на полу, макает в блюдце со сметаной блин, а рядом с ним рыжий кот лакает из того же блюдца.
После завтрака она свела сына к могиле отца, присела на траву.
— Сиротинушка ты моя, безотцовщина, — прошептала Галина, прижимая к себе сына.
Непрошеная слеза повисла на ресницах. Как в тумане, промелькнула перед ней безрадостная молодость. Безвозвратно ушли годы, и никого у нее не осталось, кроме малыша.
Когда они вернулись, дед Михей отвел ее в сторону.
— Зачем ты, красавица, убиваешься? Извелась, неутешная.
Галя задумчиво погладила головку малыша.
— Разве я о нем?.. Егорка вот…
— Егорка, доченька, сиротинушкой не будет. Отец найдется.
Старик взял Галю за руку, повел ее в избу. Малыш уцепился ручонкой за юбку матери. Нетвердо ступая босыми ножками, шел за ней.
Галя подхватила малыша на руки, прижала к груди.
— Нет, дедушка, никого у меня не будет, кроме Егорки. Сожгли мое сердце, один пепел остался. — Она зарыдала.
Михей качнул головой.
— Сердце, как и землю, сжечь нельзя. Нива-то солнцем бывает опалена, а после дождичка от солнца же и расцветает. Не так ли?
…С той поры прошло много дней. Всю свою нерастраченную любовь Галя отдавала сыну и раненым.
Как-то ночью ее вызвали к деду Михею. Она быстро оделась и пошла в перевязочную. На скамье, привалившись к стене, лежал Тихон с забинтованной головой.
Рана была серьезной, но опасности для жизни не представляла. Тихон мужественно переносил боль — без стонов и жалоб.
Галя ухаживала за ним так же, как и за всеми. А Тихон наблюдал за каждым ее движением и думал, что ничего не произошло. Ровно ничего. Галя все такая же желанная, близкая, как в далекие годы юности. Пусть думает, что хочет, а он ей все равно скажет это, как только представится случай.
Дед Михей все видел, все примечал.
— Не говори, Тихон, лишнего, — как-то раз на перевязке предупредил он и без того молчаливого комбрига. — Облаку да ветру свое горе поведай, а у ней и своего хватает.
— Не могу я без нее…
— Не время! — строго прикрикнул на него Михей. — Мать она, безотцовщины боится, другой вотчим злее волка бывает. Думать надо, чтоб ни себе, ни ей жизнь не травить.