После этого он остро почувствовал, как дорога ему Галя. Захотелось увидеть ее.
…А для Гали это была особенно трудная ночь. Одного за другим привозили тяжелораненых. Хирург, прибывший в полевой лазарет из Хабаровска, оперировал их. За короткое время он многому научил Галю — она стала неплохой операционной сестрой.
Освободилась она только на рассвете. Перед тем как идти отдыхать, решила посидеть немного у опушки леса на поваленной сосне.
Стояли солнечные дни. По берегу речушек, по увалам, по еланям лиловым огнищем расплескался цветущий багульник. Цепкие стебли хмеля и вьюнков вились вокруг стволов вековых лип.
Казалось Гале, что все это море лесного огня вот-вот охватит зеленую стену ельника, разольется пожаром по тайге и вместе с ним сгорят навсегда ее невеселые думы, засохнут так не ко времени распустившиеся в ее душе весенние цветы.
Бесшумно подошел Тихон Ожогин. Галя вздрогнула от его голоса:
— Я пришел к тебе…
Галя подняла взгляд и тут же опустила его: столько любви и ласки было в глазах Тихона.
— Как твоя рана?
Тихон беспечно махнул рукой.
— Прости меня, со зла я в тот раз…
— Хороший ты, Тихон…
— Галя, родная, не могу я…
— Обожди, Тихон… В жизни не все просто…
Галя поднялась на ноги.
На сердце у Тихона было тревожно, беспокойно, что-то от прежних лет уловил он в голосе любимой женщины.
— Сегодня двое парней умерло… Хороших парней… Матери плакать будут, сердце у них кровью обольется… — сказала Галя.
— Многих из нас, Галя, ждет такой удел… Никто не знает, что через минуту будет… Война…
— Война-а! — как эхо, повторила Галя, и пальцы ее задрожали.
— Не могу я без тебя… — повторил Тихон.
— Люди, ты понимаешь, люди гибнут… — жестом остановив его, продолжала Галя.
— А я не человек?
— Я о раненых говорю.
— Эх, Галя, Галя!
Тихон сделал было шаг в сторону молодой женщины, резко остановился, сорвал с дерева ветку, стал хлестать себя по ноге.
Вверху, по поднебесью, перламутровой цепкой вились лебеди. Они кричали бодро, радостно. Галя проводила их взглядом. Поднял голову и Тихон.
— Что же ты молчишь, бирюк? — скупо улыбнувшись, спросила Галя.
— Эх, Галя, Галя! — снова прозвучал его глухой голос. — Вырвешь из земли дерево — засохнет оно. Так вот и я… Без теплого дождя, Галя, не лопаются почки. Без солнечных лучей не раскрываются цветы… Так и мое сердце… Да что говорить, неужели сама не видишь?
Подул ветерок. Стало зябко.
Тихон сбросил с плеча шинель, накинул на плечи Гале, осторожно взял ее за руку. Она отстранилась. Шинель упала на траву.
— Не надо, Тихон! Один раз душу опалило мне… Не тревожь. Тяжело мне…
— Об Егорке не беспокойся… отцом буду…
Галя глянула в застывшее, будто отлитое из бронзы лицо Тихона, обломила куст багульника и стала обрывать лепестки.
Тихон стоял, понурив голову. Подозрения захлестнули сердце.
— Потерять друга легко — найти тяжело. Или другой кто на примете?
Галя отвернулась.
— Смотри, Тихон: счастье — что птица, не удержишь — улетит.
— Галя, горит сердце…
— Зайди… гимнастерку постираю, загрязнилась совсем… Некому доглядеть… — сказала и тихо пошла в сторону лазарета. Мелькнуло среди деревьев ее платье — и исчезло.
Тихон бережно собрал оборванные Галей лепестки багульника, перекидывая их с руки на руку, побрел следом.
Он снова видел себя в госпитале. У кровати сидит Галя, перебирает его волосы. «Счастье — что птица, не удержишь — улетит», — сказала она. Кто знает женское сердце! Иногда, видимо, и женская жалость, молчаливое сочувствие кажутся страстью.
— Нет, не уступлю, — вслух сказал он, выходя из леса. — Не уступлю никому.
ГЛАВА 23
На фронте стало сравнительно тихо. По ночам все подходили свежие резервы советских войск. Шли почти бесшумно. Разве только брякнет винтовка, загремит котелок, донесется приглушенный голос или беспокойное ржание коня. Когда поднималось солнце, все затихало. Войска останавливались на дневку, укрывались в лесной чаще.
По плану, разработанному Шадриным и одобренному Дальбюро, предполагалось главные удары нанести: на севере — дружинами крестьянского ополчения Сафрона Ожогина, на юге — отрядами Коренного и Тихона Ожогина. Конники во взаимодействии с пулеметными тачанками должны были врезаться в центр и ударом на Лутковку прорваться к разъезду Краевскому.
Командующий несколько раз перечитал боевой приказ, набросил на плечи шинель, пошел в конюшню. Там задавали вечерний корм, чистили лошадей. Белоснежный аргамак, отбитый в одном из боев, повернул к Шадрину сухую голову, заржал.