— Уйди, убить могу! В сочувствии не нуждаюсь.
На глазах старика сверкнули слезы. Он отвернулся, стараясь скрыть их, подошел к Буяну, приник лбом к конской шее.
В горестных думах не заметил, как солнце склонилось к закату.
Сидел, размышляя, устремив взор на опушку тайги.
Радостью, надеждой и утешением были для него дети. Для них он трудился, с непоколебимым упорством корчевал тайгу. «Ради детей стоит потрудиться», — подбадривал он себя, когда от усталости, от невзгод опускались руки. И вот один из них, самый младший, любимец матери, попал на каторгу. За что?
— Эх, Тихон, Тихон!
Как всегда, Сафрон Абакумович старался доискаться до главного. Достоин ли поступок сына осуждения? Прощаясь с ним, Тихон не чувствовал себя виноватым: глаза были ясны, шаг — тверд, речь — спокойна. Отца не проведешь: по незаметному для других подрагиванию век, по голосу узнает он, нашкодил ли сын.
Вспомнились споры с Тихоном, горячие слова Федота, упреки Никиты. Вспыхнули в памяти и приведенные в листовке Ленина слова: «Мир — хижинам, война — дворцам». Нет, сын не совершил преступления, не нарушил присягу, не предал Россию. Ведь и его самого, еще совсем молодым парнем, вот так же преследовали, унижали, а разве он был виновен? Опозоренный, исстеганный до костей плетями, он, как зверь, таился в лесной чащобе. Потом ночами шли они с Агашей к Каменному поясу, далеко обходя человеческое жилье.
Конечно, нелегко теперь придется. Сплетни и пересуды поползут из жуковского дома. Но выстоять надо. Ложь умрет, истина восторжествует!
Стало совсем темно. На небе высыпали звезды. Ночь не принесла ни свежести, ни прохлады. Воздух был одуряюще душен. И вдруг среди этой тяжелой, густой духоты протяжно ударил набат. Донесся проникающий в душу тягучий вой собак. Тревожно заржал Буян, нетерпеливо ударил копытом.
Сафрон Абакумович вгляделся. В верхней части Раздолья растекалось зарево. Оно становилось все ярче. Пламя осветило купол церкви. Над куполом кружили вспугнутые голуби. Тревожно каркало воронье.
Старик погнал Буяна в село.
Горели хлебные амбары Жукова, стоящие за церковью в стороне от жилых построек. Селиверст Жуков командовал казаками, заливающими водой огонь.
Заметив Ожогина, подбежал к нему. Его лицо перекосилось от злобы, губа отвисла, волосы были взъерошены, борода задралась вверх.
— Ну, Сафрон, теперь пусть не ждут от меня пощады…
Ожогин вздрогнул. Его глаза, устремленные на пожарище, сощурились, пальцы сжались в кулаки. Жуков схватил его за плечо.
— Молчишь? Я вас, красноштанников, выведу на чистую воду.
Не поворачивая головы, Ожогин сбросил со своего плеча руку, ответил спокойно:
— За подлость тебя, Селиверст, всевышний наказал.
Жуков вызывающе задрал голову.
— Всевышний?! — крикнул он. — Я вам покажу всевышнего… Наверное, Федотка! Окаянный дружок твоего Тихона. Больше некому… Недоволен, вишь, расчетом…
Сафрон Абакумович приподнял брови. Выходит, Тихон отомщен.
Некоторое время он молча вглядывался в лицо Жукова. Тот стоял, слегка наклонив голову, точно готовясь нанести удар.
Не говоря ни слова, Ожогин повернул Буяна и, не торопясь, поехал в свою усадьбу. Его мысли вернулись к хлебу. Судя по всему, суховей охватил всю губернию. Теперь уже к Жукову за зерном он, конечно, не пойдет. Надо искать какой-то другой выход.
ГЛАВА 6
Несколько дней бастовал рабочий Владивосток. Жизнь в городе замерла. Даже опреснительные станции, снабжающие население водой, прекратили свою работу. Бастующие требовали выполнения решений Второго Всероссийского съезда Советов.
Вооруженные рабочие захватили почту, телеграф, овладели телефонной связью. Под натиском масс городская дума объявила себя распущенной. Комиссар Временного правительства по Дальнему Востоку меньшевик Русанов бежал в Харбин. Власть перешла к Совету рабочих, солдатских и матросских депутатов.
У тюрьмы гудела толпа. Люди, собравшиеся здесь, терпеливо ожидали, когда комиссия по амнистиям закончит свою работу.
Над толпой раскачивались красные знамена. Выделялся плакат, на котором не очень грамотно было написано: «Да здравствует наша власть и узники капитала!»
Распахнулись железные ворота. Тепло приветствовали владивостокские пролетарии освобожденных. В толпе сновали женщины с корзинками в руках. Раздавали калачи, шаньги, пироги с рыбой. У медного самовара, стоящего прямо на мостовой, толпились шумно переговаривавшиеся арестанты.
На балкон двухэтажного здания тюремной канцелярии вышел худощавый, чуть сутуловатый человек в студенческой куртке, с густой копной темных волос. Его юношеское лицо было сосредоточенно, карие глаза из-под кустистых бровей смотрели проницательно и строго.