Моряк узнал георгиевского кавалера, окликнул:
— Эй, браток, подойди!
Протянул руку.
— Боцман Коренной с «Грозного». Сам-то чей будешь?
— Тихон Ожогин. Из Раздолья.
— Добре.
Тихон запустил руку под рубаху, стал ожесточенно чесаться.
— Жрет, проклятая, терпения нет, — угрюмо бросил он.
Коренной ухмыльнулся, выпустил струю сизого дыма. У Тихона засосало под ложечкой, раздулись ноздри.
— Пусть жрет — может, умнее станешь, — равнодушно бросил Коренной.
Тихон пожал плечами.
— Для друга табачок, для недруга тумачок, — продолжал Коренной, протягивая кисет.
Руки Тихона дрожали. Бумажка рвалась, табак посыпался на колени.
Коренной оторвал листик бумаги. Насыпал на нее щепоть махорки и, ловко скрутив длинную цигарку, протянул унтер-офицеру.
— Кури, браток, — может, в кубрике-то просквозит.
Курил Тихон медленно, смакуя каждую затяжку.
Коренной прищуренным взглядом прицеливался к упрямому унтеру, оценивал.
Пробили склянки. Боцман поднялся на ноги. Прихватил котелок с икрой, связку рыбы, удочку.
— Пошли со мной на корабль.
— Что мне там делать?
— Пойдем, пойдем!.. Жалеть, вислоухий, не будешь.
— Нам не по пути. Мой курс через тайгу-матушку.
— Моря, что ли, боишься?
— Не боюсь! На море, верно, бывать не приходилось, а на воде вырос: Уссури с норовом, чуть оплошаешь — так лодку в щепы.
Помолчав, добавил:
— Плоты мы летом с батей в Амур гоняли: с водой свычен.
— Значит, заметано, пошли. В бане на крейсере помоешься, белье сменишь, ну и ремень распустишь: с голодным пузом не споро идти.
При упоминании о бане глаза Тихона заблестели. Яростно почесав грудь, он согласился.
До пирса дошли, не обменявшись ни словом. Вдали дымил трехтрубный крейсер «Грозный». Над мачтами вились с пронзительными криками чайки, у борта плескалась стая гагар.
Подали шлюпку.
На корабле Тихона сразу же провели в жаркую баню. Коренной протянул ему бутылку с какой-то вонючей жидкостью.
— Натрись.
После бани Тихон побрился и, помолодевший, посвежевший, присел на койку в каюте боцмана.
— Сколько же тебе, браток, годков? — спросил Коренной.
— В Покров вот двадцать один стукнуло.
— Салажонок, совсем салажонок! А я думал, за тридцать. Когда же успел навоеваться?
— Восемнадцати еще не было, как пошел.
Боцман куда-то отлучился. Вернулся он с большим узлом.
— На вот, обряжайся во флотское, оно хоть и в заплатах, но чистое.
Тихон повеселел: есть же сердечные люди! Бережно отцепил от старой гимнастерки георгиевский крест.
— Кинь эту побрякушку в море, — предложил Коренной.
— Ты что, белены объелся? — обозлился Тихон. — Пес с ней тогда, и с одеждой твоей.
— Брось, говорю. Тебя с крестом устукают в городе.
— Пусть попробуют, — сжимая кулаки и весь напрягаясь, яростно выдохнул Тихон.
В маленьких, широко расставленных глазах Коренного мелькнула и тотчас погасла испытующая улыбка.
— Я тебе подобру, браток, советую.
Упрямые желваки заиграли под туго натянувшейся кожей Тихона.
— Нет! — отрезал он. — На нем не только моя кровь. Надо было бы всем драгунам из нашего эскадрона по «Георгию» дать. И дали б, да вот только в тот злосчастный день нас из трехсот сабель одиннадцать осталось: остальных иприт прикончил.
Коренной, попыхивая трубкой, с интересом слушал рассказ Тихона о том, как гибли драгуны в волнах газовой атаки, как из-за креста смертную казнь ему заменили пожизненной каторгой.
— Н-да, — вздохнул боцман, — много горюшка хватил, но время горячее, как ни говори, а награда-то царская. Ну что ж, надевай, только потом не кричи полундру.
Тихон натянул тельняшку, заправил брюки в голенища сапог, затянул потуже ремень.
— Ты, Гаврило Тимофеевич, большевик? — неожиданно спросил он.
— Вчера заявление в партию подал, не знаю, примут ли!
— Примут, нутро в тебе партийное, — уверенно отозвался Тихон.
— А как же ты теперь жить думаешь? — поинтересовался Коренной.
— Приду домой, огляжусь…
— Погляжу, потянусь, попарюсь, баб пощекочу, — насмешливо перебил Коренной и вдруг стукнул кулаком по столу. — Мало тебя, дохлая камбала, стегали. Я б на месте военно-полевого на сук вздернул.