— В партиях я, товарищ комиссар, плохо разбираюсь; известное дело, темен, как крот. Сынок на германском кровь проливал — солдат, фронтовик…
— Какой он все-таки партии?
— Дай бог памяти, — хитрил Жуков. — Социалист он, революционер, кажись, большевик.
— Понятно! — усмехнулся Костров и уставился в председательскую переносицу. — Какая здесь в уезде власть?
— Известное дело — советская, — с едва уловимой иронией произнес Жуков. И стал рыться в бумагах, исподлобья наблюдая за приезжим.
— Советская власть с эсеровской закваской! — хмуро уронил Костров.
В этом восклицании было что-то угрожающее. Жуков переменил игру. Вскочив из-за стола, бочком подкатился к Кострову:
— Голубчик ты мой, Богдан Дмитриевич, здравствуй, прости, родной, сразу-то не признал!.. Постарел ты, изменился… И я ослаб глазами… Эх, жизнь, толчешься-толчешься, а что к чему — не поймешь… Вот не чаял. Пойдем со мной до квартиры, там обо всем и потолкуем. По старинке в баньку, попаришься вволюшку, погреешь косточки…
Ольга впала в забытье. Наташа тревожно смотрела на мать. Костров положил ладонь на лоб жены. Сухо сказал:
— Коней давай. Не до гостевания. Вот документы.
Жуков глянул в протянутые ему бумаги. Лицо его тотчас же приняло подобострастное выражение.
Когда он спустя четверть часа вернулся, Костров шагал по комнате, изредка останавливаясь около скамеек, на которых лежала Ольга.
— Землю бедноте дали? Безлошадным коней отпустили? Кредит зверобоям открыли? Порох, дроби для промыслов раздали? — стал отрывисто спрашивать он председателя исполкома. — А эту дрянь в печку, — взмахнув рукой на портреты, добавил Костров.
Жуков лебезил, отвечал уклончиво и невразумительно.
— Все как полагается, товарищ комиссар, по московскому декрету, значит, — частил он скороговоркой. — Хоть сейчас ревизию! Сожгем, все сожгем-с… Темные мы люди…
Больная застонала. Костров замолчал.
Уже было совсем светло, когда подъехала к исполкому запряженная в кошеву тройка. Звенели колокольцы под расписной дугой. Вороной жеребец бился в оглоблях, косил красноватым глазом на гнедых пристяжных, рывших ногами снег. Слегка пристегивая коренного вожжой, ямщик покрикивал:
— Играй, дьявол! Играй!
А рядом шумела довольно многочисленная, все время пополняющаяся толпа. Видимо, слух о прибытии комиссара, проживавшего в Раздолье на поселении, как-то проник в станицу.
Усаживаясь с Ольгой и Наташей в кошеву, Костров прислушивался к людскому гомону. Сейчас он хотел одного: как можно скорее добраться до города. Там он, конечно, обо всем расскажет, меры будут приняты. На такой тройке они скоро будут в Никольске-Уссурийске. Надо спешить. Телеграмма предписывала ему как можно быстрее прибыть в Петроград.
Толпа придвинулась ближе.
— Ему что! Кони готовы, сел и звени бубенчиками.
— Селиверст-то, бают, в Харбине дом купил.
— Надо б Сафрона позвать, он все обскажет.
— Ленину все прописать бы, он им холку-то намылит.
Костров плотнее запахнул доху. Покосился на Ольгу, вздрагивающую от озноба. Каждый час дорог, жене нужны врачебная помощь, уход и отдых. Но Ольга, прислушиваясь к разговору, приспустила шарф, закрывающий рот, сказала:
— Выйди поговори с людьми. Не чужие!
И, хватив холодного воздуха, закашлялась, прижимая к губам платок, на котором заалели сгустки крови. С немой мольбой глядя на отца, Наташа схватила руку матери, прижалась к ней губами.
— Поедем, мамочка, скорее.
— Нельзя, Наташа! Отец должен поговорить с народом.
Ямщик разобрал вожжи, лихо гикнул:
— Эгей, соколики!
Костров обругал себя за минутное колебание, поднялся.
— Стой, ямщик!
Селиверст Жуков, стоявший на крыльце, крикнул:
— Раззява, чего уши-то развесил, гони-и-и!
Ямщик вытянул жеребца ременным кнутом, нагло подмигнул седокам:
— Сидите, комиссарики! Прокачу, аж дух захватит!
С крутого берега тройка вылетела на широкий речной простор и скрылась в снежной мгле.
— Вернемся, Богдан!
Ольга требовательно посмотрела в лицо мужа. В станице что-то происходило. Надо было действовать, действовать немедленно. Костров выхватил из кобуры маузер, яростно крикнул:
— Кому сказано, назад!..
Между тем мужики, проводив глазами тройку, мрачно переговаривались и хотели уже расходиться. К ним подошел Сафрон Абакумович, выслушал, поцарапал затылок.
— Приходите ко мне вечером, начнем сами действовать.
— Во, дядя Сафрон, это дело! — обрадовался Федот.
Неожиданно тройка взлетела обратно на косогор. Приезжий стоял с маузером в руке. Лицо ямщика было испуганным. Жуков куда-то исчез. Кошеву облепили со всех сторон.