Атлет поднялся, выплюнул сгустки крови вместе с выбитым зубом и, не глядя на людей, поплелся к выходу из порта.
Коренной, выбежавший к пирсу, остановился.
— Братцы, — с дрожью в голосе выкрикнул он, — да это ж «Орел»!..
По пирсу прокатился недоумевающий говорок.
Коренной сорвал бескозырку.
— Боже ж мой, «Орел»! Вот где, батюшка, довелось встретиться. Боже ж мой! Я своего «Орла» по осадке и корпусу из тысячи узнаю. Даром, что ль, тридцать лет на нем швартовался: начал юнгой, кончил боцманом. Всю жизнь, чай, под андреевским флагом выстоял.
Щуплый старичок в монашеской скуфейке слегка толкнул боцмана в бок.
— Не путаешь ли, друже? Я ведь тоже на «Орле» хаживал. Что-то не похоже!
— Не похоже? — не оборачиваясь, вскинул боцман руку. — Гляди на форштевень. Во всем Тихом океане такого нет… своими руками бронзовым листом оснащал!
Старичок стал всматриваться.
— «Орел»! — срывающимся от волнения голосом проговорил и он. — Русское судно, и шлюпки по борту русские.
— А клепка-то, дед, клепка-то? Видишь?
— Вижу! Сердце заходит: чужой гюйс[10] на русском судне развевается. Мошенники, будь вы прокляты!
Старичок поднял над головой кулак.
— Помните, русские люди, о Цусиме, помните героев «Варяга». Не давайте воли супостату.
Боцман рванулся за старичком. Узнал он деда Михея, бывшего фельдшера с «Орла». Но тот уже исчез в толпе.
Высокий человек в черной шинели положил тонкую, затянутую в кожаную перчатку руку на плечо боцмана.
— Шумишь, боцман Коренной?
Коренной оглянулся, быстро надел бескозырку, кинул руки по швам.
— Здравия желаю, ваше благородие!
Сухо поблескивающими глазами высокий человек долго всматривался в морскую даль.
Из тускло отсвечивающих труб броненосца валил густой черный дым. Медленно поворачивались орудийные башни.
— Да, «Орел»… — задумчиво произнес он. — Русский эскадренный броненосец первого класса. Я его в бинокль, боцман, приметил, когда он проходил у маяка Скрыпылева. Видишь, славянские буквы не все сбиты. Гляди, вон под краской светится наше «ё».
Коренной горестно вздохнул.
— Дожили!.. «Орел» нацелил жерла орудий на родной дом… Эх, ваше благородие, горит сердце!
— Не Стессель да не князь Романов, не видеть бы микадо «Орла» в японской эскадре как своих ушей. Крепись, боцман, мы еще с ними за Цусиму и Порт-Артур не рассчитались.
— Разочтемся! Вы-то у каких берегов швартуетесь?
— Как всегда, боцман.
— Идемте в Совет к Суханову, я за вас головой поручусь. Командует эскадрой сухопутный мичман. Морское кончил, а шторма не нюхал. Сами знаете, как ни учись, морской волк из него не выйдет, пока не трепанет настоящий шторм. Нет своих людей! Что ни командир, то или кадет, или меньшевик. Вот вас бы к нам, наворочали б делов!
Высокий человек прищурился.
— Так, значит, ты все еще на «Грозном»?
— На нем. Как с плена бежал, так и лег в дрейф. На флагманском с восьмого году. Он меня и поит и кормит.
— Вот это, боцман, хорошо! — неожиданно повеселел высокий человек. — Пойдем завтракать. Голоден, как акула. Там и потолкуем.
Они выбрались из поредевшей толпы и пошли по Адмиралтейскому проспекту.
— В Совете я, боцман, был. Вчера состоялось решение. Назначили командующим Тихоокеанской эскадрой.
Боцман растерянно заморгал глазами.
— Да что ж вы, Владимир Николаевич, молчали? А я-то, старый краб, клешни распустил… Подумать только, с адмиралом за ручку здоровкался… Как же так?
Владимир Николаевич рассмеялся, глядя на растерянное лицо старого боцмана.
— Да подойди ближе, чего отстаешь.
Боцман зашагал нога в ногу со спутником.
— Старое-то, Владимир Николаевич, не забывается… В пятнадцатом на «Грозном» шли… Ну, известно, корабль флагманский, линька из рук не выпускаешь, чтоб порядок был как в храме. А сами знаете: у адмирала Корсакова акулья хватка…
Боцман помолчал, раскурил трубку.
— Идет их сиятельство как-то раз по палубе и, как всегда, белым платочком то там мазнут, то здесь. Я спокоен, корабль надраен, как новенький империал. Вдруг слышу, ревут моржом: «Боцмана ко мне!..» Сами знаете, не трусливого десятка, с водяным всю жизнь дружу, а в тот раз колено дрогнуло: забьют линьком насмерть… Подбегаю. Стоят адмирал и этак сладенько улыбаются: «Гляди-ка, боцман!» — и суют мне в зубы платок. Глянул я, обмер: на платке сажа. Вырвали их сиятельство линек из моих рук и ну хлестать, глаза вот только и пощадили, а то б — прощай, море. Три месяца в госпитале отлеживался, думал, привяжут колосник к ногам…