Тихона же захватил азарт.
— Слово солдата!
Колька протянул руку.
— Слово и честь русского офицера!
Установили пушку. Тихон прикинул биту — тяжелую дубовую палку, прищурил глаз и, чуть пригнувшись в коленях, подался всем телом вперед. Городки со шмелиным жужжанием влепились в прясло.
Одобрительный гул прокатился по поляне.
— Ничего, бьет подходяво.
— Откормился бычок на солдатских щах!
— Крой, унтер, дери до самых печенок!
Верховские притихли. Спокойные движения унтера настораживали. Делать нечего, пришлось ставить второй город. На передней черте растянулась колбаса — заклятая даже для опытных городошников фигура.
Тихон прицелился, широко размахнулся. Бита со свистом ударила по колбасе. Один городок закатился в ямку, уставился пятачком в солнышко.
Верховские оживились.
— Сваху в городе оставил!
— С полукона биту на попа ставит.
— Замах-то рублевый, да удар грошовый!
Игра осложнилась. Колька бил без промаха. За два удара вчистую вымел обе фигуры. А «сваха» лежала пятачком, не поддавалась. Тихон заволновался, капли пота покатились со лба. Еще один удар сорвался, бита пошла колесом. Колька расхохотался.
— Гляди, станичники, раком пошла!
Тихон, часто дыша, отошел. Схватившись за грудь, закашлялся. Острая боль пронзила тело, сказывалось отравление немецкими газами. На линию огня вышел Федот.
— Человек с фронта, а вам хахоньки!
— Не языком бей, а битой! — крикнул Колька.
Федот пустил биту. От крепкого удара «сваха» разлетелась на части, щепки брызнули за черту города. Еще два удара завершили игру.
— Это мы еще не в полную меру, так, для разминки, — насмешливо пояснил Федот. — Седлай, робя, бугаев.
На красивом лице Жукова проступили красные пятна, ногти врезались в ладони. Он подошел к Тихону, сказал, резко выделяя слова:
— Я офицерское слово, унтер, держать умею!
— Ишь ты! — с издевкой отозвался Тихон. — Житье трусам среди удальцов!
Проходившая мимо казачка с коромыслом на плечах, расплескивая воду из деревянных ведер, голосисто засмеялась. Мрачно сверкнули глаза Жукова.
— Гляди, не забывайся…
— Не хвались, ваше благородие, сидя у матери под подолом, а хвались, сидя в окопе.
Тихон круто повернулся, пошел к дому. Федот увязался провожать.
— Колька — подъесаул? С какого фронта?
— Что он, дурак — пузо под немецкий штык совать. Он, браток, всю войну рекрутов гонял, а после Февраля к батеньке в станичное управление писарьком приткнулся.
Осторожно, боясь испугать родных внезапным появлением, Тихон приоткрыл калитку. Вздыбился на цепи, залаял волкодав.
На крыльцо вышла старуха. Седые волосы, заплетенные в косы, уложены короной. Голову держала высоко, и сама держалась прямо, легко и свободно. Крупное, из дутого стекла монисто в три ряда обвилось вокруг смуглой шеи. Тихон залюбовался ею. Шестой десяток доживает, а бодра, свежа; красавицей была в свое время.
Мать уставилась на унтера, стоящего в распахнутой калитке. Прикрыла глаза. Перекрестилась. Скорбное лицо осенила тихая радость. Она видела сына, словно во сне, и не решалась шагнуть, стояла неподвижно.
— Мама, родная, — тихо, одними губами сказал Тихон.
Вот и вновь засияли ее полные материнской ласки глаза, расцвела улыбка на поджатых губах. Протянула к сыну руки и, теряя силы, облокотилась плечом о стену. Тихон заспешил к ней. Но она справилась с охватившей ее слабостью и твердой походкой сошла со ступенек крыльца.
— Сынок!.. Тиша!..
Притянула к себе, всхлипнула.
— Живехонек, вернулся, кровиночка моя… Ох, сердце зашло!..
Вошли в горницу.
Мать опустилась на колени перед иконой. Губы зашептали слова благодарственной молитвы.
— Отец скоро приедет. На заимке с ребятами яровые досевает.
Она еще раз обняла сына. Потом вышла из избы.
Через несколько минут завизжал и тут же затих поросенок. Тихон поглядел в окно, усмехнулся: огонь-старуха, уже опаливает поросенка!
В ожидании отца оглядывал знакомые вещи. Все тот же клест, которого словил он давным-давно, и им же плетенная из проволоки клетка. На круглом столике под сверкающим иконостасом — библия в кожаном переплете с серебряными застежками. К ней так и осталось благоговейное чувство, мудреные притчи вычитывал отец зимними вечерами из этой единственной в доме книги. Никто в семье, кроме отца, не прикасался к ней. Принес он библию с Орловщины полсотни лет назад: ею дед благословил его в путь-дорогу. На длинном обеденном столе — окованный медью глиняный кувшин с квасом.