Надо было поднять дух армии, показать, на что она способна. Предложение председателя ревкома облегчало решение этой сложной задачи. Командование фронтом получало резерв времени, на который при других обстоятельствах рассчитывать не могло. Тем более что Никольск-Уссурийск — город деревянный, скученный. Полсотни зажигательных снарядов с бронепоездов могли сжечь его дотла.
Ревкомовцы и рабочие делегаты ждали решения командующего. Усиленно чадили махоркой.
— Ну как, товарищ военком? — спросил Шадрин, останавливаясь перед Дубровиным.
— Радостно слышать, что народ за советскую власть. Бой, навязанный противнику жителями города, деморализует и без того колеблющихся чехов. Мы сможем поддержать этот удар.
— Предложение деловое, согласен, — объявил Шадрин.
Собрался командный состав. Шадрин изложил обстановку. Говорили мало. Предложение об отводе основных резервов к Спасску и о бое под Успенкой было принято.
Тихон отдал честь, вышел из вагона. Погнал коня в бригаду.
До утра Шадрин с Дубровиным уточняли детали нового приказа, решали вопросы организации предстоящего боя.
Когда над волнистой грядой сопок показался багровый диск солнца, командующий фронтом встал, потянулся.
— Поедем в город, поглядим, что там творится.
Они сели в шестиместный «фиат», захваченный моряками при налете на белогвардейский штаб. За рулем сидел матрос, на заднем сиденье у станкового пулемета — другой матрос.
У скалистого обрыва машина остановилась. Светлая, пронизанная солнцем Уссури вилась среди кудрявых дубрав. По берегам раскинулись просторные луга. Буйно цвела степь.
— Нигде нет такого изобилия цветов, как здесь, — осматривая из-под ладони заречные дали, проговорил Дубровин. — Гляди, Родион, какая красота!
Над зарослями тальника, разросшегося в заводи, поднялась стая уток, покружилась в воздухе и снова села на реку.
— Крохали! — прошептал Шадрин, и голос его дрогнул.
— Охотник, видать, заядлый?
— А кто же, Володя, в наших краях не охотник?
Дубровин сбросил с себя одежду. Крепкое, коричневое от загара тело мелькнуло над обрывом и исчезло во взметнувшемся фонтане.
— Догоня-я-яй! — понесся его голос над рекой.
Шадрин помедлил. Подошел к обрыву, зажмурился: сажен шесть до воды будет.
— Что же, товарищ командующий, моряками верховодите, а водичку не уважаете, — кольнул его шофер.
Шадрин прищурился.
— Тяжеловат, во мне поболе шести пудов.
Цепляясь за кусты тальника, спустился на берег и, осторожно ступая по каменистому дну, побрел в реку. Лег на воду и поплыл размашистыми саженками, легко и быстро.
Бодрые, освеженные после купания, они сели в автомобиль.
Сенокос был в разгаре. Ровно взмахивая литовками, шли косари. Женщины гребли, копнили, метали стога. Кони на волокушах тащили разлохмаченные ветром копны. Высокие зароды торчали на полях.
— Как же здесь сражаться? — вздохнул Дубровин. — Правы ревкомовцы.
У густого кустарника машина остановилась. Вокруг родника, что упруго бил из-под корней ясеня, сидели косари, полдничали.
— Здоровы будьте! — поздоровался с крестьянами Шадрин.
— С нами присаживайтесь.
Косарь с черной бородой начерпал холодного варенца из бочонка, стоящего в роднике, подал деревянные ложки. Румянощекая молодица кинула гостям длинное полотенце с вышитыми на концах петухами, подвинула деревянную чашку с тертой редькой.
— Мыслимое ли дело воевать в такую вот пору? — вздохнул чернобородый косарь.
— Чего ж делать? Рады бы, говорят, в рай, да грехи не пускают, — отозвался Шадрин, чувствуя на себе цепкие взгляды крестьян.
Крестьяне, видимо, поняли, что перед ними командиры прибывшего под стены города войска.
— Ну как, одолеете нехристя? — спросила невзрачная худенькая старушка.
— Одолеем, но не сейчас. Людей маловато. Вот как отстрадуетесь — вместе навалимся.
— Ну что ж, за нами остановы не будет, — твердо отозвался чернобородый.
К беседующим подошел приземистый длиннорукий мужик в соломенной шляпе.
— Война-а! — протянул он. — А на кой ляд она нам нужна?