ГЛАВА 8
По сухой дороге, взвихривая клубы пыли, брел скот. Поля и перелески, озаренные восходом, отливали алыми красками. Ветерок доносил запах земляники. Воздух звенел от птичьих голосов.
Придержав разошедшегося коня, Дубровин повернулся в седле. К нему подъехал Сафрон Ожогин. Они выровняли лошадей, поехали рядом.
По опушке леса струился светлый ручеек. Он то терялся под мягкой подушкой мхов, то снова вырывался наружу.
Сафрон Ожогин привстал на стременах, огляделся. Перед ним колыхались наливающиеся хлеба.
— Рожь!.. Глянь-ка, военком, солома без малого аршина два ввысь прет.
Ожогин перегнулся с седла, сорвал колос, потер между ладонями, сдул полову, пересчитал зерна.
— Нынче пудов сто с десятины огребут. Как-то там без мужиков?..
Он пытливо глянул на военкома и сразу же перевел взгляд вдаль.
— Хлеба вырастим еще не раз, была б вольная волюшка, — понимающе усмехнувшись, отозвался Дубровин.
Подъехали к лагерю. На краю его Ожогин увидел незнакомых людей, стал всматриваться.
Дымили костры. В котелках и чугунах, развешанных над огнем, варилась крестьянская пища. У телег со вздернутыми вверх оглоблями хрустели сеном лошади.
— Хлеб да соль! — сказал Ожогин, подъезжая к только что прибывшим крестьянам. — Чьи будете?
На его вопрос, не вставая, дожевывая ломоть густо посоленного ржаного хлеба, ответил курносый мужик:
— Тихоновские. Сам-то откуда?
Ожогин разгладил бороду, ответил.
Мужик торопливо поднялся, подтянул ремень.
— Здравствуй, Сафрон Абакумович. Под твое начало вот тихоновские. Примешь ли?
Ожогин удивился. Стоявшего перед ним крестьянина он видел впервые. От Раздолья до Тихоновской верст четыреста. Курносый мужик подметил его беглый взгляд, добродушно рассмеялся.
— Орла поймать — не трубку, паря, выкурить: за ним долго ходить надо. Далеко звон о твоем имечке идет.
— Ой ли? — пытливо глядя мужику в глаза, сказал Ожогин. — Ты, не говоря худого слова, часом не из поповского отродья? Не время для лести.
Курносый мужик достал кисет.
— Рассея такими, как ты, держится! — решительно объявил он. — В нас не сумлевайся.
— Ты не мудри, а попроще. Кто у вас старшой?
— Я вот и буду. Сход так порешил.
— Снаряжение в справности?
— Все как полагается. Кони кованы, сбруя чищена, только вот седел маловато.
— Своих забот по горло, да и характером я, паря, беда крут. Тихоновские меня не избирали.
С волочившимся за спиной длинным кнутом, извивающимся по мокрой траве, подошел рослый детина.
— Не пожалеешь, Сафрон Абакумович, бери нас. А что крут — это к добру. Справедлив — об этом слух далеко идет.
С минуту они глядели друг на друга.
— Спасибо за доверие!
Обрадованные тихоновцы гурьбой проводили Ожогина и Дубровина до рощи.
Из-за реки донеслась песня.
Сафрон Абакумович прислушался.
— Галина поет. Наша, раздолинская. Теплый голос, мягко, всем сердцем поет.
Оба долго слушали.
— Растревожила девка душу, — продолжал старик. — Любила Агаша Галину. Да вот… Много в народе горя накопилось, лютой печали. Забили русский народ! Взять вот ее, Галину. Талант! Ей бы в хоромах петь, а она в навозе копалась, под плетью дохлого мужа стонала. Муж-то ее, Илья, ни на что не годен, вот и бесился от ревности, бил смертным боем. А девка всех статей: и умна и душевна.
— За что, Сафрон Абакумович, и бьемся, чтобы светлее народу жилось, — отозвался Дубровин.
Песня слышалась все ближе.
звенел необыкновенно звучный и чистый голос.
От приставшего плашкоута на косогор вытягивался обоз. Везли раненых и убитых в боях под Краснояровом — первые потери крестьянского ополчения.
Ожогин провожал взглядом телеги, сжимая в кулаке барашковую папаху с красной лентой, — пришлось сменить на нее соломенную шляпу.
Чья-то рука взметнулась с первой телеги. Молодой предсмертный голос звал:
— Мама… горит…
К телеге подбежала босоногая молодая женщина в белой косынке с красным крестом, нагнулась к раненому и, придерживая его за шею, что-то зашептала на ухо. Тот затих. И снова зазвенел высокий женский голос. Раненые, сдерживая стоны, слушали.
Ожогин с Дубровиным, ведя коней в поводу, подошли к телеге, Галя смутилась, оборвала песню на полуслове.
— Вот порубали парней… — сказала она вполголоса. — С песней, с бабьей лаской легче им…