— Святое дело творишь, — подтвердил Ожогин. — Спасибо, дочка.
Галя потупилась. Ожогин поцеловал ее в лоб. Сел в седло, махнул рукой.
— Трогай. Еще немало будет крови. Все впереди.
Скрипя тяжами, обоз двинулся в село. За ним ехали верховые на неподседланных конях, мычали коровы. Пахло конским потом, дегтем и гарью чадящих костров. Хлопая длинным бичом, по накатанной дороге подросток гнал отару овец. Завидев всадников, подбежал к ним.
— Где здесь наиглавного командира найти?
— А на что он тебе? — усмехнулся Ожогин.
Подросток вскинул глаза и обомлел.
— Деда, ты?
— Али очи, Дениска, повылазали, не признал?
Подросток шмыгнул носом, растерянно уставился на деда, перехваченного портупейными ремнями, с шашкой на одном бедре, с деревянной коробкой, из которой тускло светилась рубчатая рукоятка пистолета, — на другом.
— Вот это да!
Наклонившись с седла, Ожогин поцеловал внука.
— На что тебе наиглавный командир?
Дениска поцарапал затылок.
— Председатель Совета не велел говорить.
Ожогин переглянулся с Дубровиным.
— Наиглавный отсюда далеко, верстов еще тридцать, — разъяснил Ожогин.
— Вот гужеед, — осердился Дениска, — толком не скажет, а я мотайся третий день. Куда ни сунешься, никто не знает. Ну и чертяка с ними, с овцами, брошу — кому надо, найдут.
Ожогин поднял внука на седло, пощекотал его бородой, прижал к себе.
— Нельзя, Денис, так! Воевать собрался, а командира не знаешь.
— Шадрину велено овец сдать для воинов.
— Ну вот и договорились. Гони овец в Соколинку, там база снабжения. Отсюда рукой подать.
Дениска соскользнул с седла, свил бич на кнутовище и засвистел. Два лохматых пса с вываленными из пастей языками выбежали из кустов. Дениска размотал бич, со свистом развернул его. Раздался сухой щелк, и подгоняемая собаками отара тронулась по проселочной дороге.
— Твой, Сафрон Абакумович?
— Богат я внуками. Это Дениска, сынок Никиты. Сорванец — беда.
На вершине безлесной сопки Ожогин придержал Буяна. Приподнялся на стременах. Внизу лежала просторная долина.
— Вот и разыскали вяземцев, — сказал он. — Вчера они в Медвежий лог прибыли. Надо потолковать. У них, как и у тихоновских, доверенного на выборах не было. Заедем, военком, здесь недалече.
— Надо поглядеть, — согласился с ним Дубровин, притомившийся от долгой езды.
У железнодорожного переезда дорогу преградила старушка с корзиной на руке.
— Уж не знаю, как и просить, вижу, Сафрон, не до этого тебе… Раздать бы вот надо… — Она протянула Ожогину узелок на длинной тесемке. — Ты уж уважь, Бакумыч…
Старушка часто закрестилась.
— Батюшка, Бакумыч, потопчет супостат родимую земельку нашу… — Она хотела, видно, сказать еще что-то, но рыдания подступили к горлу, ноги подкосились, и старушка приникла лицом к земле.
— Встань, мать, встань. — Дубровин сошел с седла, поднял старушку. — Не потопчет, не допустим.
Теребя костлявыми пальцами бахрому полушалка, старушка сказала:
— Ты ужо не препятствуй, раздай узелки, они с нашей уссурийской земелькой. Вот гляди!
Старушка быстро распорола один узелок. В белой тряпочке лежал крохотный, с горошину комочек земли.
— Сердце смелеет, когда ратник чует запах родной земли.
Ожогин взял узелки. Надел себе один из них на шею, сказал:
— Спасибо тебе, будь покойна, раздам.
Старушка просветлела, поклонилась и быстро засеменила по дороге.
— Поднялась Русь, за самое нутро народ зацепило, — пояснил Ожогин, не спуская глаз с удалявшейся старушки.
Кони свернули с проселочной дороги, перешли вброд речушку. По Медвежьему логу пошаливал сквозной ветерок, стлал над некошеными травами дымы костров, нес аромат лаврового листа, поджаренного лука и черемши.
Буян вскинулся на дыбы, чуть не выкинув из седла всадника.
— Балуй, непутевый! — Ожогин потрепал конскую шею. Иноходец продолжал всхрапывать.
Сдерживая Буяна, старик приставил ладонь к бровям, оглядел местность.
У озерка паслась отара. К ней, поводя клыкастой мордой, подползал волк. Припадая к земле, он скрадывал отбившуюся от стада ярочку с ягненком.
— Обожди, военком! — крикнул Ожогин и ударил плетью Буяна.
Низко склонившись к конской шее, старик помчался к отаре. По-молодому избочась в седле, стал сечь плетью скалящегося зверя.
— Не подличай, варначина, не подличай! — азартно выкрикивал старик, с ожесточением полосуя зверя.
Дубровин залюбовался разгоревшимся лицом Ожогина.