— Да говори ясно, ты же военный человек, — Мизинов, хотя и не подавал вида, но тоже стал нервничать. Он знал: интуиция Маджугу не подводила.
— В моих людях, — хорунжий сделал ударение на втором слоге, — в них я не сомневаюсь! Но странно, однако, ваше превосходительство! Нынче замки проверил на голбце[6] и ахнул! Замок-от не тот!
— То есть как не тот? — Мизинова пробрал резкий, острый озноб.
— Не тот, что утром был, когда Кандауров с Инчуковым заступали!
— Еще не легче! А кто сменял их? Кто сейчас стоит?
— Да нет, Лександра Петрович, в моих людях я не сомневаюсь, — опять затараторил Маджуга. — Но ведь странно! Новые стоят пару часов. Я решил проверить. А замок — не тот!
— А они что?
— Да не-е-т! Они бдят как полагается. И никуда, говорят, не отлучались. Я им верю, верю, как себе…
— А кто-нибудь подходил к люку?
— Да говорят — никто.
— Они трезвы? — повысил голос генерал.
— Это вы зря, Лександра Петрович, вы ведь знаете…
Мизинов и сам понял, что погорячился: забайкальские казаки по преимуществу староверы, и пьянка у них не в чести. А уж что касается служебных обязанностей и их четкого исполнения — то тут Мизинов не знал никого более ответственного, чем забайкальцы.
— Извини, Арсений, — смягчился Мизинов. — Ну а как сами они объясняют смену замка?
— Да никак не объясняют, нечем, говорят, объяснять-то. Сидят на лавочке, балабонят себе, никто головы не приклонит. А голбец-то — вот он, в двадцати метрах! Как перед носом!
— Они замок новый видели?
— Видели, когда я их подвел. Плечами поводят — и вся недолга. Замок другой — это видят. Но что никто его не менял — в этом хоть голову готовы на отсечение!
— Ну, погоди отсекать, их головы нам еще пригодятся, — Мизинов встал и, задумавшись, начал медленно ходить из угла в угол. Нет, в забайкальцах своих он тоже не сомневался. Все пятьдесят человек были, как на подбор, преданны, храбры и сметливы. Они поочередно несли службу по охране подвала, жили все вместе, в двух помещениях заднего двора скобяной лавки, но ни разу с ценным хранилищем ничего не случилось.
«Вне всяких сомнений, я доверяю им безраздельно», — думал Мизинов.
И все-таки подошел к стене, где висело верхнее платье, надел на жилетку короткий, без рукавов купеческий кафтан с поддевкой и застежками на крючках. Плисовые шаровары заправил в смазанные сапоги, плотно натянув их на ноги. На плечи накинул длинную суконную сибирку[7], заученным за год движением лихо нахлобучил на голову кожаный картуз и на глазах превратился в заправского купца.
— Вылитые ваше степенство! — Маджуга развел губы в улыбке.
— Поехали, на замок поглядим! — и Мизинов вышел первым.
2
Генерал жил в добротном купеческом доме на окраине Харбина, в так называемой Пристани. В обнесенном высоким тыном дворе стояла запряженная парой лошадей легкая бричка. Из всех экипажей Мизинова она была для него самым любимым — легкая, рессорная, на быстром резиновом ходу, с крытым кожаным верхом, обитая внутри мягким сукном. На козлах брички егозил вертлявый китайчонок лет семнадцати. Он крутился из стороны в сторону, размахивая кнутом, как шашкой, и все норовил угодить по-над ухом одной из лошадей, но так, чтобы лошадь испугалась только, а не почувствовала боли. Лошадь прядала ушами, слегка хрипела и фыркала, нервно переступая копытами.
— Ойхэ, перестань Бурку терзать! — осадил мальчонку Мизинов.
Генерал подошел к лошади, погладил ее по морде, успокаивая, дал кусок сахару и оттопырил шоры. Китайчонок стоял по стойке «смирно», преданно глядя на Мизинова.
— Отдохни, сегодня никуда не поедешь, — генерал похлопал его по плечу. — Мы вот сами, с хорунжим. До лавки только доедем.
Ойхэ улыбнулся, низко поклонился и залепетал:
— Сыпасиба, айча, сыпасиба!
— Ну, будет, будет, Ойхэ. Ступай, отдохни.
Мальчонка убежал в дом, где жил в подсобном помещении с дворником и кучерами.
— Чего-то вы с ним ласково как-то, Лександра Петрович? — спросил Маджуга. — Не доверяли б шибко китайчатам этим, неверный народ, коварный до жути, уж поверьте старому забайкальцу! Мы с имя бок о бок который век перемогаемся, чтоб им неладно было!
— Что ты так о них?
— А как еще-то?! Помните, в одна тыща девятисотом году восстали они тут супротив нас?
— Помню, конечно. Боксерское восстание. Но восстали они не только против нас, но и против Англии, против Германии…
— Вот, — кивнул Маджуга. — Я ведь говорю — изуверы!