«Надо бы срочно пожарную установку, иначе загорится и земля и лес», — подумал Чертюк, потом посмотрел на часы — было ровно восемь утра… Бульдозерист неловко мазнул водой из ведра по капоту, от него отрикошетили крупные, как картечь, брызги, обдав с головы до пят стоящих рядом людей. Чертюк отер платком мокрое лицо, поднял глаза. Буквально над головой висел огромный, незаметно подкравшийся вертолет: «Михаил шестой», — вспомнил Чертюк, а под брюхом его на толстых витых тросах раскачивался тупоносый бульдозер с широким, отполированным до зеркального сияния лемехом. В восемь утра начались работы по тушению. Так и запишем в журнал. Хотя начались раньше, бригадный бульдозер еще ночью полез в пекло расчищать «жизненное пространство».
К вечеру на буровую номер двенадцать было заброшено четыре бульдозера, два крана, поставленные на мощные тяжелые КрАЗы, две «мортиры» — противопожарные реактивные установки, чьи короткие толстостенные жерла действительно напоминали старые крепостные орудия, четыре лебедки. Чертюк, посмотрев запись в журнале, механически отметил цифровую закономерность: четыре, два, два, четыре… Как в футболе.
Прибыли и люди — спасатели, пожарные, прилетел из Тюмени майор Сергованцев, плотный, невозмутимый, похожий больше на актера или на важного барина. Впрочем, важность — это не без оснований — майор был большим спецом по части укрощения нефтяных пожаров: ни один факел не тушили без него, и смелостью он обладал редкой. О Сергованцеве часто писали газеты, популярностью майор пользовался.
Чертюк встретился с ним в избе. Сергованцев сидел за столом и, низко нагнув голову, колол складным охотничьим ножом куски сахара рафинада, деля их на четыре, идеально похожих друг на друга кубика. Он готовился пить чай.
— Федору Федоровичу! — Сергованцев привстал с табуретки и вежливо, что ему придало еще больше сходства с маститым актером, поклонился. Он действительно был похож то ли на Евгения Матвеева, то ли на Сергея Бондарчука. — Здравствуйте, дорогой наш Федор Федорович! — пророкотал он вежливым львиным басом.
Чертюк сел на скамейку, стянул с головы каскетку, чувствуя, как освобождаются от тяжести виски и затылок, пригладил волосы.
— Чаю? — предложил Сергованцев и, несмотря на то, что гость отказался, нагнулся, выдернул из-под стола алюминиевый, фыркающий паром чайник с приплющенными боками, наполнил эмалированные кружки, стоящие тут же, на столе. — Чаю! — утвердительно-приказным тоном проговорил он, добавил, как бы поясняя свою безапелляционность: — Обязательно, раз уж в гости пришли.
В каждую из кружек он опустил по пористому мешочку, приделанному к нитке, нитку же забросил за бортик кружек. Его огромные руки, совсем не актерские, не барские, постоянно что-то делали, находились в «вечном движении». Даже во сне они были, наверное, заняты.
— За границей выдумали — заварку в пакетики, а наш Аэрофлот, не будь дурак, перехватил.
Кипяток быстро окрасился в коричневатый винный цвет, пахнул теплым ароматом. Чертюк не выдержал, взялся за кружку.
— И то… Пока костюмы готовят, мы как раз по кружке и осилим, — пророкотал Сергованцев.
— Вот. Об этом я и хочу поговорить. Надо б к скважине подойти. Площадку очистят за три-четыре дня, а там работа уже у самой скважины начнется.
— Противопожарных костюмов у меня два. Хотите быть вторым? Тогда я лейтенанту скажу, чтобы со мной не ходил.
— Хочу или не хочу — не те слова. Обязательно надо быть.
— Вы сахар как? Вприкуску или в чай кладете?
— Лучше вприкуску.
— Хорошо. Прикусывать будете четвертушками, вот я наколол, или цельными кусками?
— Лучше цельными.
На этом разговор кончился. Чай они пили в молчании, каждый думал о своем и вместе с тем об одном и том же… Жизнь на фонтане все равно, что на фронте, — встаешь утром и не знаешь, ляжешь ли ты вечером спать, мало ли что может учудить фонтан.
Сергованцев поедал сахарные четвертушки, как семечки, громко хрумкал ими. Запивал крупными глотками. Запивая, добродушно щурился, поглядывая в окно. Потом широким махом руки сгреб крошки в газету, скомкал ее и швырнул в помятое — шоферское, судя по запаху бензина, — ведро, стоявшее у порога.
— Пора одеваться.
Костюмы сделали их похожими на летчиков — «молнии» спереди и по бокам, гермошлемы, перчатки, — смущала лишь невесомая тонкость ткани — как бы не прогорела; температура пламени минимум две тысячи градусов, ощущение в таком костюме, будто неодетым идешь, — не верилось, что такая легкая ткань не прогорит, устоит.
На ходу Сергованцев ткнул пальцем в железный патрубок, торчащий из земли, — такими патрубками была забита вся площадка, потом, оттянув на груди костюм, помял его пальцами — Чертюк догадался: предупреждает, как бы не порвал ткань…